Истории и теории одного Пигмалиона - [25]

Однако он был достаточно умен и для того, чтобы заметить еще кое-что, уловить здесь какую-то тонкую зависимость: способность любить нечто определенное, например, юную варварку, предопределяет степень и силу способности любить и более отвлеченные вещи, так сказать, силу тока, который будет протекать по цепи, а вместе с тем и продуктивную способность индивида, его способность творить, созидать, быть независимым от природы, от обычной необходимости и случайности.

Я долго искал и нашел первого мученика любовного календаря, религии любви, — смеясь и жестикулируя, громко вещал старик, поднявшись на ноги. — Вы увидите, что когда-нибудь человечество возблагодарит меня. Давай мой мальчик, пойдем, а то мы опять запоздали. Моим фантазиям конца-краю нет, а люди все так же глупы, злы и бедны, как моя варварка. Они легче поверят, что Пигмалион проливал божественные слезы во имя их смешного благополучия, удобств и спокойствия, а не потому, что ему открылся идеальный образ любви. Пойдем!

ВЕЧЕР СЕДЬМОЙ

Я хорошо помню, что наш последний разговор состоялся в пятницу, помню, что тогда я ходил на рынок. Потом я не мог пойти на встречу до следующего четверга. На прощанье я сказал профессору, что несколько дней мы, возможно, не сможем увидеться. К нам приехал… ревизор. Смешно, но правда. По-видимому, денег у нас, как говорится, куры не клюют, и наши люди не знают, куда их девать. Из самой Софии к нам прибыл маленький сухонький человечек в очках и с портфелем. В Никосии ему дали сопровождающего, и вот группа в составе двух человек явилась с проверкой, что мы тут делаем, как продвигаются дела с великим фильмом, будут ли претворены в жизнь грандиозные планы наших фирм покорить мир и населить Болгарию и Кипр туристами, а туземцев разослать по другим странам.

Сначала я махнул рукой: ревизор так ревизор! Пусть сидит и смотрит. Нашли лазейку, чтобы устроить человеку прогулку за границу за чужой счет. Нам-то что — не первый и не в последний раз. Я решил не обращать на него внимания и продолжать свое дело. Но он воспринял свою миссию чересчур серьезно, принялся расспрашивать, беседовать с каждым в отдельности, проверять счета, явно раздражаясь моим наплевательским к нему отношением. Вроде бы мимоходом стал упоминать известные имена, намекать на свои связи, одним словом, демонстрировать свое влияние и вес, каковые, впрочем, может и имелись, раз он сумел устроить себе такую командировку.

Делать нечего, пришлось крутиться на всю катушку, как говорится, богу богово, а кесарю кесарево. Но мне только дай такими делами заниматься, я так ловко все прокрутил, что и ревизор остался вполне доволен, и мы могли спокойно заниматься своим делом. Однако начались совещания и собрания, беседы по вечерам, творческие обсуждения проблем гениального фильма, одним словом, трескучая лихорадка, в которой ревизоры чувствуют себя как рыба в воде. На самом же деле, это не работа, а болезнь, которую нужно переждать. В четверг мы подобру-поздорову проводили ревизора с его кипрским сопровождающим, а вечером я был у старика. Он ждал. Мое появление у моря очень его обрадовало. Я рассказал ему о цирковом представлении, которое у нас разыгралось, он смеялся от души. По-видимому я подал ему благодатную тему:

— А знаешь, — начал он, — много пустых россказней ходит о приспособленчестве и ловкости нашего крестьянина. И все они исходят от людей с ссохшимися, как вот этот изюм весной, мозгами, которые клялись и поклонялись всем богам, о которых только слышали. Ни одна мода их не миновала. А мой отец, самый простой, настоящий крестьянин, которого я только знаю, можно сказать, классический — профессор, видать, очень любил это слово, — крестьянин, умер от неприспособимости! От недостатка этой самой ловкости в жизни, хваткости, о которой ты так хорошо рассказываешь. Я заплатил за это кровавую дань и имею право на мнение в данном вопросе.

Когда умерла моя мать, ему было столько лет, сколько мне сейчас, то есть шестьдесят четыре. Он был еще здоров, как бык. Делал какую-то пристройку к дому, носил огромные камни на спине от дедовского дома, который был метрах в трехстах от нас. Сам грузил их себе на спину и сам сбрасывал. Мог бы еще пожить три-четыре десятка лет в добром здравии, а вот поди ж ты, умер через четыре года — и все от неумения приспособиться к жизни. По-видимому, смерть матери вырвала какое-то сердцевинное звено из цепи его жизненного мира, подрубила основной столб, на котором держалась его вселенная и она рухнула, а вместе с нею рухнул и он. Как от скалы отломился и скатился в пропасть. Пережив невиданные общественные потрясения, кооперирование, ломку привычных устоев жизни, он, по-видимому, так и не смог понять, уразуметь, что нет в этом мире ничего прочного, стабильного, за что можно ухватиться и в чем можно быть уверенным до конца.

Мужественный и смелый, он просто испугался, когда смерть унесла человека, с которым прожил всю жизнь. Это было написано на его лице, читалось в его глазах. Он стал мнительным и плаксивым, каким-то донельзя перепуганным, слабым и беспомощным. Между прочим, очень рекомендую тебе посетить древние гробницы на Кипре, там ты увидишь, как когда-то людей хоронили в том положении, которое они занимали в утробе матери, вероятно, смерть для них была подготовкой к новому рождению. Но это уже другой вопрос.