Истории и теории одного Пигмалиона - [26]

Состарившийся как-то вдруг, мой отец на глазах у собственных детей стал беспомощным ребенком. Из страха перед старостью, он начал искать себе женщину, с которой можно было бы дожить остаток лет. Приводил двоих. Первая еще куда ни шло, годилась. В какой-то мере она вернула ему чувство стабильности. Но не прошло и года, как она умерла. Вторая была грудой неодухотворенного чернозема и только лишний раз ему показала, что незаменимому нет замены. Глаза его, прозрачно-голубые, расширились от ужаса. Уже не стыдясь своей беспомощности, он звал нас на помощь, каждые два-три месяца вызывал к себе прощаться перед смертью, но о том, чтобы переселиться к нам в город не давал и заикнуться. Приезжаем — он здоровее нас, но тоска разъела его изнутри, подточила душу. И это при здоровом-то теле! Однажды бессонной ночью рядом с совершенно чужой ему женщиной, — он и сам не мог понять, как она оказалась в его постели! — начал неистово плакать и призывать своих покойных жен, чтобы они забрали его к себе, не наказывали больше. Смертельно больной душой, он пересилил здоровое тело, зажмурил глаза и не захотел их открыть, пока не испустил дух. Врач, который пришел засвидетельствовать смерть, оглядел его чистое, мраморно-белое тело без каких-либо старческих деформаций и не смог сдержать восклицания: «Боже мой, тело совсем молодого человека!» Приспособленцы, пройдохи, перекати-поле, — вот кто приживается на любой почве и в любых условиях! — с какой-то угрозой, предназначенной не известно кому, закончил старик.

В этот вечер я впервые напомнил, что хочу слышать продолжение истории о Пигмалионе. Он даже не скрыл своей радости от того, что сумел заинтересовать меня.

— История древнего Пигмалиона не имеет продолжения. Мне было важно понять, как он пришел к преодолению своего переживания, какой выход нашел, от какого человеческого случая берет начало этот миф. Осталось закончить мою историю, которую я рассказал тебе на этом необыкновенном месте и тем самым облегчил себе душу. Мне было необходимо выговориться, поделиться болью, накопившимися мыслями, и поверь, для меня это очень важно, что ты меня выслушал.

По-видимому, Мария все же испытывала какие-то угрызения совести после нашей прелестной прогулки в горы, какое-то раскаяние за свой садизм, который, я вполне это допускаю — не был преднамеренным и сознательным. После этого случая я впал в отчаяние. Я видел, что наш вопрос неразрешим, что к какому бы решению мы ни пришли, все будет плохо, потому что наши отношения были непоправимо испорчены. Летом я отправился на объекты, и вопреки всем усилиям, невольно ожидал ее где-нибудь встретить, увидеть в самых невероятных местах. В голове у меня по-прежнему сами собой выстраивались диалоги, мысленно я высказывал ей такие страшные и умные вещи, что она, как ошпаренная, бросалась мне в ноги и на глазах у меня перерождалась в совершенно другого человека. Разного рода глупости, будто в подобных случаях слова имеют хоть какое-то значение.

В самом начале осени я вернулся в Софию и зашел в опустевшую и потому навевающую ужасную грусть комнату, место нашего прежнего блаженства. Я зашел просто так, чтобы как волк зализать раны. Там меня ждала записочка. В тайной надежде на примирение я не забрал у нее ключа. Она писала, чтобы я ей позвонил, если могу, когда приеду. В этом «если можешь» мне привиделась насмешка. Ноги сами понесли меня к телефону, в сознании все смешалось, я забыл все цицероновы позы и убийственные речи, которые приготовил. К счастью, мне удалось быстро связаться. Часа через два Мария сидела напротив меня на своем обычном месте. Я тоже с независимым и вроде бы сердитым видом тоже сидел на своем, а глаза и все мое выражение, я в этом убежден, говорили красноречивее всего об угодничестве сраженного человека, готового на все, только бы она сидела здесь, смотрела на меня, слушала — и так до скончания века.

— Теперь послушай, — сказала она, несомненно, почувствовав всю полноту своей безраздельной власти, — я тебя люблю, все в порядке и пусть будет все спокойно, разумно.

Тем же победоносным тоном она могла сказать «я тебя вижу». Дистанция между моим чувством и этим ледяным «я тебя люблю» была такова, что и в этом состоянии у меня не осталось сомнения, до чего дошли наши отношения. Но, повторяю, я был сражен в буквальном смысле слова. Ради того, чтобы ее удержать, я был готов на все, даже вот на такую каменную любовь, даже на спокойствие и благоразумие.

Так началась агония нашей любви, уничтожение самого великого произведения, которое я создал в своем воображении и в своей жизни. Статуя разваливалась у меня на глазах, я то и дело открывал в ней несоответствия или явные несовершенства — то нос сломан, то губы кривые и тому подобное. Начались и бесконечные выяснения, безобразное пересказывание пережитого, предъявление счетов, раздражение.

Моей любимой, по-видимому, самомнения было не занимать, и мне не следовало этому удивляться, так я сам в этом был виноват, я его воспитал в ней, я ее обожествил. Она начала с самого трудного, решив во что бы то ни стало убить во мне гордость, самоуважение, на которые мне давали право не только мое положение в обществе, успехи в работе, но и отношение ко мне других женщин — что ей было достаточно хорошо известно. По любому поводу и без повода, наедине или в компании, она то и дело упрекала меня в самовлюбленности, оригинальничании. Как могла пыталась доказать, что я вообще не стою того, что я о себе думаю и что обо мне думают другие. Как и следовало ожидать, я пытался доказать обратное, стараясь придать себе побольше весу, преувеличить свои заслуги и значение, к месту и не к месту цитировать, кто и что сказал или написал обо мне у нас в стране и за рубежом. Образовывался какой-то порочный круг, из которого я не мог выбраться. Это, очевидно, немало ее забавляло, а меня мучило и унижало. Об одном случае я и по сей день не могу вспомнить без внутреннего содрогания и краски стыда.