Истории и теории одного Пигмалиона - [24]

Видел их Пигмалион, как они в непотребстве влачили

Годы свои. Оскорбясь на пороки, которых природа

Женской душе в изобилье дала, холостой, одинокий

Жил он, и ложе его лишено было долго подруги.

А меж тем белоснежную он с неизменным искусством

Резал слоновую кость. И создал он образ, — подобной

Женщины свет не видал, — и свое полюбил он созданье.

Было девичье лицо у нее; совсем как живая,

Будто с места сойти она хочет, только страшится.

Вот до чего скрывает себя искусством искусство!

Диву дивится творец и пылает к подобию тела.

Часто протягивал он к изваянию руки, пытая,

Тело перед ним или кость. Что это не кость, — побожился б!

Деву целует и мнит, что взаимно; к ней речь обращает,

Тронет — и мнится ему, что пальцы вминаются в тело,

Страшно ему, что синяк на тронутом выступит месте.

То он ласкает ее, то милые девушкам вещи

Дарит: иль раковин ей принесет, иль камешков мелких,

Птенчиков, или цветов с лепестками о тысяче красок,

Лилий иль пестрых шаров, иль с дерева павших слезинок

Дев Гелиад. Он ее украшает одеждой. В каменья

Ей убирает персты, в ожерелья — длинную шею.

Легкие серьги в ушах, на грудь упадают подвески.

Все ей к лицу. Но не меньше она и нагая красива.

На покрывала кладет, что от раковин алы сидонских.

Ложа подругой ее называет, склоненную шею

Нежит на мягком пуху, как будто та чувствовать может!

Праздник Венеры настал, справляемый всюду на Кипре.

Возле святых алтарей с золотыми крутыми рогами

Падали туши телиц, в белоснежную закланных шею.

Ладан курился. И вот на алтарь совершив приношенье,

Робко ваятель сказал: «Коль все вам доступно, о боги,

Дайте, молю, мне жену (не решился ту деву из кости

Упомянуть), чтоб была на мою, что из кости, похожа!»

На торжествах золотая сама пребывала Венера

И поняла, что таится в мольбе; и, являя богини

Дружество, трижды огонь запылал и взвился языками.

В дом возвратившись бежит он к желанному образу девы

И, над постелью склонясь, целует, — ужель потеплела?

Снова целует ее и руками касается груди, —

И под рукой умягчается кость; ее твердость пропала.

Все поддается перстам, уступает — гиметтский на солнце

Так размягчается воск, под пальцем большим принимает

Разные формы, тогда он становится годным для дела.

Стал он и робости полн и веселья, ошибки боится,

В новом порыве к своим прикасается снова желаньям.

Тело пред ним! Под перстом нажимающим жилы забились.

Тут лишь пафосский герой полноценные речи находит,

Чтобы Венере излить благодарность. Уста прижимает

Он наконец к неподдельным устам, — и чует лобзанья

Дева, краснеет она и, подняв свои робкие очи,

Светлые к свету, зараз небеса и любовника видит.

Гостьей богиня сидит на устроенной ею же свадьбе.

Девять уж раз сочетавши рога, круг полнился лунный, —

Паф тогда родился, — по нему же и остров был назван.

Разве ты не чувствуешь, что Овидий рассказывает историю как сказку, легенду, басню для поучения, больше ради ее символического, чем реального значения. Да и в самый важный момент, когда статуя оживает, древние и старые авторы прибегают к внешней силе, к милости богов, не хотят видеть того, что Платон видел еще в статуях мифического Дедала — внутреннего механизма, который приводит их в движение, дает им жизнь не только вечную, но и чувственную, осязаемую. Именно эта линия не случайно, хотя и несправедливо, стала причиной того, что «пигмалионализмом» была названа своего рода извращенность, проституирование со статуями, в то время как любовь Пигмалиона к созданию собственного воображения, воплощенного затем в статую, — прочный путь избежать разочарований любви, но не и самой любви.

Его величие в том, что он не возвел свой частный случай в норму, а пожелал нам подсказать: есть путь и к несбыточному, человеческие силы необъятны и безграничны, только бы мы могли любить и в разочаровании любви не теряли идею любви! Истинно не только наше разочарование, гораздо истиннее и реальнее его сама любовь, потребность души в ней. Он первый святой и мученик религии любви, единственной свободной религии, которую люди заслуживают. Любовь — самый благодатный цветок человеческой свободы. Если человеческая свобода не порождает любовь, она — пустоцвет, излишняя, злая свобода. Свобода и любовь — это одно, никто и никогда не может силой заставить любить, как никто не может сделать кого-нибудь внутренне свободным! Любовь — дело творческого, продуктивного начала в человеке, но ломаного гроша не стоит творчество, не порожденное любовью, не являющееся ее детищем. Ибо сказано: вера, надежда, любовь, но самое великое из них — любовь. Без нее лишается смысла, становится пустым звуком все человеческое — медь звенящая и кимвал бряцающий!

Мой Пигмалион был достаточно умен, чтобы после потрясшего его случая не понять божественный промысел, странную иерархию, небесный порядок в царстве любви.

Он понял самое важное: каждое звено в этой цепи автономно, но открыто для последующих, любовь к матери и материнская любовь — прекрасны, но сами по себе они не могут украсить человека, потому что они присущи до определенного времени и животным в той же, если даже не в большей степени; что половая любовь и привязанность также не украшение человека, ее можно увидеть везде в природе, куда ни повернешься; любовью к определенной женщине не может исчерпаться наша высшая человеческая потенция любить, потому что в другой форме она свойственна всему, что плодится и размножается. Значит, специфическая человеческая способность — любовь к тому, чего нет в природной цепи, то есть любовь более абстрактная, как например, любовь к родине, определенной социальной общности, человечеству, богу, наконец, к самой любви.