Истории без любви - [19]

В те первые полеты патоновцы удивили медиков. Даже к краткой, длящейся десятки секунд невесомости в большинстве случаев человек привыкает не сразу. Он должен пройти целый цикл подобных полетов, чтобы его организм адаптировался в условиях отсутствия земной гравитации. И потому вместе со сварщиками на борту самолета-лаборатории были врачи, готовые в любой момент оказать патоновцам помощь. Но ее не потребовалось.

Как потом объясняли медики, сварщики слишком были поглощены работой, тем, что происходило там, в герметических вакуумных камерах, где плавился, кипел, испарялся и все-таки сваривался металл. Причем позже, на земле, когда извлеченные из камер образцы легли под микроскоп, выяснилось, что в невесомости даже достигнуто некоторое повышение прочности сварных изделий. И лишь тогда, когда патоновцы покинули борт летающей лаборатории и ступили на бетонные плиты аэродрома, они вдруг почувствовали, что им, мягко говоря, нехорошо. Невесомость все же дала себя знать.

Но погода, как говорили летчики, была на «ять», и потому каждое утро, забыв о вчерашнем плохом самочувствии, патоновцы занимали в салоне самолета привычные места, пристегивали ремни и напряженно ждали, когда вспыхнет оранжевым светом табло: «Внимание! Невесомость!», чтобы не потерять ни одной секунды.

Что вызывало у них сомнения, служило предметом ожесточенных споров, дискуссий? Все та же невесомость. Ведь высокая концентрация энергии электронного луча неизбежно должна была привести к перегреву расплавляемого в месте сварки металла. Практически это уже не металл в нашем обыденном представлении, а некий «супчик», сваренный с помощью межзвездных температур. На земле все просто. Под действием гравитации «супчик» не выплескивается из «кастрюли» — ванны. А в невесомости? Какая сила удержит его там? Расчет был на поверхностное натяжение, лишь оно могло в условиях отсутствия тяжести удержать расплавленный металл в ванне. Но опыты показали, что это же натяжение уменьшается с ростом температуры металла. Возможна ли при этом сварка? А если возможна, то обеспечит ли она хорошее формирование сварных швов?

ИЭС. ОДИН ИЗ КОРПУСОВ

По стертым ступеням старой лестницы Дейнеко поднялся на второй этаж флигеля, в котором размещался его отдел. У Шефа шло обычное рабочее совещание-планерка: распределяли нагрузки, составляли график пользования оборудованием. И хотя Дейнеко на этой неделе могла понадобиться опытная установка, он лишь постоял у кабинета Шефа и побрел дальше. Евгений был так подавлен случившимся, что не было сил разговаривать с кем-нибудь.

Но расспросов не миновать. Поэтому он пошел в большую комнату, где впритык друг к другу стояли письменные столы с микроскопами, образцами материалов, а под потолком висели унылые матовые плафоны начала века, чудом уцелевшие в годы войны и оккупации. В углу тяжелая, кованого чугуна, тоже старинная, вешалка ощетинилась своими рогатыми крючками. Сейчас тепло, и вешалка стоит голая, как каштан зимой. Ждет непогоды, дождей. И тогда с утра оденется в плащи, пальто, до конца рабочего дня украсится пестрыми нейлоновыми косынками лаборанток, мохеровыми шарфами научных сотрудниц, нахлобучит на крючки солидные шляпы и легкомысленные буклевые кепочки...

Сотни раз видел Евгений все это и вроде бы не замечал, даже коротая в одиночестве здесь зимние вечера. Когда сотрудники расходились по домам, исследовал под микроскопом образцы, штудировал журналы, стараясь уловить, понять, так ли он продвинулся в своем поиске. И вот сейчас, еще не открыв дверь, не переступив порога, он вдруг испытал острую неприязнь и к этим старым плафонам, и к бесстыдно обнаженной вешалке, и к обшарпанным столам...

Сама мысль, что надо открыть дверь, войти в комнату, сесть за письменный стол вызвала у Дейнеко протест. Но все же он толкнул дверь и увидел Валентина Белогуренко.

— Я думал, ты у Шефа.

— У меня полоса теории. Установка не нужна. Необходим твой совет.

— Плохой я нынче советчик...

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, просто мне сказали: «Ступайте вон!»

— То есть как?

— А вот так. Работа моя туманна и сомнительна. Внедрения не ожидается, поэтому я не могу защититься в своем институте. А посему жульничаю, пытаюсь пролезть в науку с черного хода...

— Но письмо Шефа! И нашего ученого секретаря! Отзыв их же кафедры металлофизики!

— Валя! Он даже не стал читать. Бумаг для него оказалось слишком много, а времени, как он дал мне понять, слишком мало.

— Нельзя было объяснить?

— Говорить с этим типом — лить воду в песок. Он не слышит.

Коридор наполнился гулом: совещание кончилось.

— Шеф знает?

— Еще нет... Да и что он может предпринять?

— Ну это ты зря...

Дверь открылась, и молоденькая лаборантка сказала:

— Евгений Николаевич, Шеф спрашивал о вас. Просил зайти.

Чувство обиды и несправедливого унижения обострило у Евгения в тот день способность восприятия окружающего мира. И то, что раньше проходило мимо сознания, отсекалось за ненадобностью каким-то неведомым ему охранительным механизмом, теперь вдруг бросалось в глаза, накрепко впечатываясь в память.

Надо было Евгению побывать в величаво просторном, официальном кабинете должностного лица, чтобы вдруг увидеть иными глазами спартанскую обстановку комнаты Шефа. Обычный, как во всех комнатах отдела, стол светлого дерева. Кульман с торопливыми набросками новой схемы. Ряд жестких стульев вдоль стены. И только небольшой столик с тремя телефонными аппаратами в углу, слева от письменного стола, — свидетельство того, что это кабинет руководителя одного из ведущих отделов института, члена-корреспондента Академии наук.