Здравствуй, автозавод!
Гигант угадывался в тебе с первых дней, когда геодезисты, размечая контуры стен, пугались результатов: уходя в перспективу, линии казались непараллельными, углы косыми.
Когда знатный бульдозерист Петр Досаев начинал своим ДЭТ-250 разработку котлована главного корпуса и по-хозяйски стаскивал чернозем в горы-курганы, не работа была ему непривычной, а размах ее: девяностогектарные поля Досаев пахал не раз, но чтобы пряталось это поле под единую крышу, становилось единым зданием — такого не видывал.
Конечно, знал Досаев, планы сбудутся, встанут в приволжской степи корпуса, сбереженный чернозем расстелется между ними газонами, обрастет молодой травкой. Знал, но дивился.
Экскаваторы под общим командованием Василия Клементьева зарывались тут на такую глубину, что и сами скрывались из виду. Да что экскаваторы! В котловане прессового корпуса мог бы спрятаться и четырехэтажный город на двадцать тысяч жителей — весь, даже крыши не высовывались бы!
А потом здесь выросли ряды железобетонных колонн. Сбивая с толку, на многие сотни метров прошагали их строгие серые стволы. Из этого непонятного прямоствольного леса я шел на автозаводскую ТЭЦ, выезжал на водозабор, на очистные сооружения. И там, в десятках километров от завода, ощущал ту же огромную мощь крупнейшей стройки восьмой пятилетки, по темпам перешагнувшей все ранее известные рубежи.
И если уж перейти к сравнениям военным, «Куйбышевгидрострой», или КГС, как его здесь называют, был не дивизией и не армией, а фронтом с его ударными частями и обозами, с приданными командованию инженерными и механизированными подразделениями нескольких министерств.
Здравствуй, автозавод! Великий в свершениях, жестокий в спешке, ты поднял сильных, подмял под себя слабых и неприспособленных. Вот вернулся и я. Едва соприкоснувшись с тобой, уже не смог отойти, оторваться, хотя у меня с тобой личные счеты — ты и с женой-то сумел меня разлучить.
Но об этом лишь вскользь, потому что влюблен я не только в Марику, но в сто тысяч героев, чьи судьбы гигантская стройка связала в один тугой узел.
Идя следом за ними, любуясь их трудом, врываясь в их дома и даже в раздумья, ну никак не мог я уйти разом в сто тысяч сторон! Потому и не рассказал о многих вдохновенных мастерах своего дела, например о строителях Олексеенко и Мельникове, монтажниках Горбунове и Прыгункове, заводчанах Кузнецове и Мироненко… Нет, даже высыпав ворохом сотню фамилий, я и то назвал бы лишь десятую долю процента достойных не одного упоминания — славы и любви.
Вот почему я посвящаю эту книгу не только Марике, не только невыдуманным героям моего повествования, но всем советским людям, дерзнувшим в небывало короткий срок поднять и оживить грандиозный завод на Волге и его прекрасный город — Тольятти.
ОСЕНЬЮ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОГО
За огромным окном клубились тучи и под ними затаилась, притихла до трещин прокаленная солнцем, добела пропыленная степь, здесь почти не тронутая стройкой: корпус вспомогательных цехов, КВЦ, расположен на крайней грани стройплощадки.
Стоя на подлесках, Тоня Бойцова шпаклевала откос окна. Она работала споро, как и все ее подруги, как любой человек, причастный к этой стройке. Шпаклевка ложилась ровно, и поверхность, только что такая шершавая, становилась матово-гладкой, словно теплела, ее хотелось погладить рукой. Радуясь этому, Тоня оглянулась на Марику и удивилась, что та, опустив мастерок, печально уставилась в небо.
— Что с тобой, Марика? — окликнула Тоня подругу.
— Ничего. Вечереет. Тучи, кумулюс нимбус, мы в институте учили, дождевые. Дождь будет, осень уже, птичий перелет. Улететь бы и мне.
— Романтика?
— Да. Сюда романтика тянула и отсюда тянет…
Марика принялась за работу. Тоже невеличка, только чуть покрупнее Тони, тоже в комбинезоне. А волосы у нее другие: выбилась светлая-светлая прядь.
Смешная эта Марика, неприкаянная какая-то, все ей не по нраву. И чем только она так нравится парням? Разве что разговором, начитанностью? А так — ничего особенного. Брови у нее, правда, черные, не то что у Тони. Зато губы даже толстоваты…
Тонины руки привычно, как бы сами собой выполняли давно знакомую работу. Быстро надвигающиеся сумерки осторожно закрывали, прятали внешний мир; шум работающих станков в цехах КВЦ, пока что малолюдных во вторую смену, становился тише, и можно было думать о своем, сокровенном — о сыне, Сережке, который еще не родился, но уже вмешивается в ее, Тонины, дела, капризничает! По утрам стало так трудно вставать, Сережка хочет есть, а ждать не умеет, Тоне становилось от этого плохо. Правда, Леонид додумался, как помочь горю: утром он вскакивает первым и тащит жене кусок хлеба с маслом, яблоко, стакан молока — словом, что под руку попадется, благо в их будочке и стол, и кровать, все рядом. И от такой заботы главы семейства о них обоих Тоне становилось тепло-тепло…
Она и сама заботилась о Сережке, правда, почти бессознательно. Быстрая, даже чуть пританцовывающая походка вдруг сменилась осторожной, плавной, а в автобусе, где раньше Тоня протискивалась в любой давке, теперь она искала место в сторонке, а то и вообще дожидалась машины посвободней. Сергей отрицательно относился к переездам: в дороге Тоне становилось настолько не по себе, что в конце пути, когда машина проезжала мимо длинного-длинного, почти двухкилометрового главного корпуса, порой хотелось остановить ее и выбежать на волю.