Исторические силуэты - [95]

. А. Попов[410] правильно заметил, что вся обстановка, в которой совершилось это выселение, скорее способна была возбудить, нежели успокоить недоброжелательство толпы к иноземцам. В течение нескольких дней ловили по Москве иностранцев, затем, наловив до 40 человек, посадили их в барку на Москве-реке в присутствии громадной толпы зевак; перед отплытием барки арестантам громогласно прочитали наполненную глумлением над ними бумагу генерал-губернатора; странно все эти приемы объяснять заботливостью о предохранении иностранцев от народа, между тем, история плавания этой барки как раз неопровержимо доказывает, что и предохранять французов было бы, в сущности, не от кого, так как вопреки стараниям Ростопчина русский народ не проявлял никакой фанатической ненависти к мирно и спокойно жившим среди него иностранцам. Барка, наполненная французами, почти без инцидентов, в полной безопасности проехала по Москве-реке и Оке до Нижнего Новгорода. Наполеон уже занимал Москву, Москва уже пылала, а плывшие на барке французы спокойно сходили на берег, покупали в деревнях провизию и встречали всюду прием, в котором нельзя было подметить и тени народного ожесточения. В доказательство того же положения А. Попов приводит еще тот знаменательный факт, что уже после занятия Вильны Наполеоном целая группа иностранцев, г-жа Сталь со своими спутниками, ни слова не зная по-русски, совершенно спокойно проехала по России от австрийской границы до Москвы и Петербурга. «Мы въехали в Россию, — записала сама Сталь, — в такое время, когда французская армия уже проникла далеко в пределы России. Никто из нас не говорил по-русски. Мы говорили языком врага, опустошавшего страну… и несмотря на то, наше путешествие по России совершилось легко и безопасно; так велико было гостеприимство и дворянства и народа». Сергей Глинка, энтузиаст-патриот, пишет следующее про 1812 год: «Я близок был к народу, я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках… и живым Богом свидетельствуюсь, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России». Шумиха, поднимавшаяся Ростопчиным, оставалась чуждой народу, не находила отклика в его душе; народ инстинктивно распознавал ее искусственный характер и ее полную ненужность для тех истинно великих по своей важности задач, которые стояли перед страной.

Наряду с этим натравливанием толпы на мнимых французских шпионов Ростопчин с первых же дней своего генерал-губернаторствования приступил к подготовке административной облавы на московских «мартинистов». Уже на другой день по вступлении своем в должность Ростопчин писал государю: «…здесь есть два проповедника иллюминатства; один типографщик Семен, другой — книгопродавец Аларт. Я поручил наблюдать за ними человеку весьма способному. Но эти люди так же, как и мартинисты, игроки и все плуты высшего разряда, приутихли; они хотят узнать, как я буду управлять, чтобы определить потом и свой образ действий». Московские масоны[411] были совершенно чужды каких бы то ни было склонностей и побуждений к политическим демонстрациям. Но Ростопчин решил во что бы то ни стало представить их опасной подпольной организацией, угрожающей государственному порядку и склонной к государственной измене. Нередко указывается на то, что Ростопчин в этом случае действовал в значительной мере под влиянием католических патеров, которые ненавидели масонов и поспешили использовать в этом направлении свою близость к дому Ростопчина после того, как жена графа приняла католичество. Действительно, до нас дошли письма московских патеров, в которых выражается радость по случаю назначения Ростопчина градоправителем Москвы и заявляется уверенность в том, что это обстоятельство облегчит борьбу с масонством. Эти письма, однако, нисколько еще не доказывают того, что Ростопчин действовал именно по внушениям католических патеров. Мы уже знаем, что разгром масонских кружков был намечен Ростопчиным как необходимая мера еще задолго до его назначения на пост генерал-губернатора. Теперь он только принялся приводить в исполнение давнишние планы.

Открыть и уничтожить несуществующий заговор — вот что ставил Ростопчин своей задачей. Перед приемом государя в московском Слободском дворце Ростопчин начал распускать слухи о том, что мартинисты решили произвести на этом приеме какую-то демонстрацию. Для острастки Ростопчин поставил у дворца на весь этот день несколько фельдъегерских троек и потом самодовольно утверждал, что только благодаря этой мудрой предупредительной мере все сошло гладко. Где же, однако, были крамольники? Никто нигде их не видел. Для осуществления своего плана Ростопчину необходимо было их создать, хотя бы из ничего. Скоро им была намечена ближайшая жертва его замыслов. То был начальник московского почтамта Ключарев[412], воспитанник Шварца[413], почитатель Новикова, человек, близкий к масонским кружкам того времени. Различные обстоятельства побудили Ростопчина обрушиться в первую голову именно на Ключарева. Во-первых, у Ключарева ранее было крупное столкновение с Брокером, клевретом Ростопчина. Брокер из-за Ключарева должен был оставить службу в московском почтамте и теперь, получив благодаря Ростопчину место третьего московского полицмейстера и играя роль доверенного лица при генерал-губернаторе, он решил свести счеты со своим бывшим начальником и постарался о том, чтобы именно с Ключарева начал Ростопчин свои крамолоистребительные подвиги. В недавно напечатанных письмах Оденталя, петербургского чиновника, поклонника Ростопчина, к Булгакову находим любопытные строки — в письме от 13 августа 1812 г.: «Что за дьявольщина с Ключаревым! Как это быть может? Не по злобе ли кто губить его хочет? Я с ним в ссоре, но буду крайне жалеть, ежели он действительно по иллюминатству своему дошел до последней степени сумасшествия. Не Брокер ли опять тут доносчиком? Остерегайтесь! В вас есть душа»