Исторические силуэты - [87]
Я уже говорил выше о том, что в период преобразовательной деятельности Сперанского Ростопчин, только что начавший тогда снова выдвигаться из деревенского уединения на общественную арену, определенно и решительно примкнул к партии старого порядка, стал правоверным членом консервативного тверского салона великой княгини Екатерины Павловны, откуда была подведена мина под конституционные начинания Сперанского. Через тверской салон Ростопчин прошел и в московские главнокомандующие. Когда после крушения своей административной карьеры Ростопчин поселился за границей и получил возможность воочию наблюдать за деятельностью конституционных учреждений, он ни в чем не отступил от своих прежних политических воззрений и продолжал исповедовать ту любимую свою мысль, что политическая свобода есть источник народной пагубы. Варнгаген в своих заметках о знакомстве с Ростопчиным в Бадене пишет: «Ростопчин отталкивал либеральный дух, которому государи начали тогда уступать… он не мог понять, как можно было делить власть; он полагал, что только при посредстве единства власти можно всего достичь, будет ли эта единая власть представлена самим монархом или министром, или фаворитом, или любовником».
Либеральные стремления не внушали Ростопчину никаких симпатий; от представителей конституционного направления, от «либералистов», как говорили тогда у нас, он неуклонно сторонился. Когда в Париже княгиня Водемон хотела сблизить Ростопчина с Бенжаменом Констаном[351], Ростопчин сказал ей только: «Княгиня, этот человек никогда не будет моим Вениамином[352]».
Обильные указания на политическое настроение Ростопчина во время его пребывания за границей под конец его жизни находим в его письмах этой поры к Семену Воронцову.
Приведу несколько образчиков[353]. В 1817 г. он пишет из Бадена: «В Штутгарте я остановился на 17 дней по двум причинам: во-первых, вследствие дурной погоды и затем для того, чтобы посмотреть на окончательное разложение бесполезных штатов, созванных не на благо народов, но на бедствие настоящих и будущих государей… Когда я вижу, что короли занимаются лишь конституциями, министры — повышениями, а народы — революциями, я иногда бываю вынужден сожалеть о падении Бонапарта, который был бичом в руках Провидения». Конституционные требования — не плод действительной нужды в них, а просто проявление общественной блажи. «Жители левого берега Рейна, — пишет Ростопчин из Эмса в том же году, — требовали конституции; это стало столь же неизбежным, как требование хлеба и зрелищ у римлян». Деятельность народного представительства — сплошная бестолковщина: «представительное правление не может нисколько соответствовать нуждам нации, когда каждый хочет говорить и никто не умеет слушать».
Деятели либеральных партий именуются у Ростопчина не иначе, как канальями. «Карлсбадские постановления и в особенности циркулярная нота прусского министерства привели в ярость либеральных каналий здешней страны» (письмо из Парижа от 8 ноября 1819 г.). «Немецкая декларация привела в ярость здешних каналий-пропагандистов.
Они полагают в своем невежестве, что Германия подымется всей массой ради нескольких голов, украшенных париками à la Brutus[354]. Эти французские якобинцы[355] похожи на пьяных, которые спешат напоить вновь пришедшего, чтобы от него не отличаться» (письмо от 3 октября). Торжество реакции в России приветствуется Ростопчиным самым горячим образом. «Судя по новым распоряжениям не только в России, но и в Польше, либеральная мания, кажется, начинает проходить и больше уже не желают ставить на карту свое существование ради похвал жалких писак; в этом отношении Занд[356] убийством Коцебу оказал великую услугу народам и долговечности царствующих особ» (17 декабря 1819 г.); «Нарышкин с женой спокойно и счастливо живут в Москве, где свободы боятся в такой же мере, в какой здесь ее добиваются» (5 февраля 1820 г., Париж). Стремление к политической свободе не может рождаться из действительных потребностей наций; это — не что иное, как следствие адских замыслов парижских якобинцев, раскидывающих повсюду свои сети: «Мир никогда не успокоится, пока будет существовать французская нация с своей столицей — Парижем. Нужно, чтобы улица Ришелье[357] поросла травой и в Пале-Рояль[358] началась охота на диких кроликов. Все бедствия революции исходят из Парижа» (Париж, 8 февраля 1821 г.). К этим сеятелям революционной крамолы Ростопчин причисляет также всю интеллигенцию всех стран: «ученые студенты в Германии — вскормленники якобинцев… По счастью для народов у разрушителей порядка нет денег, и только поэтому они не в силах произвести большого беспорядка» (1 июля 1823 г., Карлсбад).
