Исторические силуэты - [104]

Историческая действительность, однако, отнюдь не подтверждает этого распространенного воззрения. На самом деле все было совершенно иначе. И прежде всего в самом Аракчееве при внимательном изучении его личности нельзя подметить ни одного грана крупной духовной силы, хотя бы и мрачной, хотя бы и извращенной. Он сам охарактеризовал себя гораздо правильнее, нежели Пушкин и Салтыков. Он вовсе не притязал на роль демона или стихийно-фанатичного изувера. Он любил называть себя просто — «истинно русский неученый дворянин» — и только.

Знают ли современные «истинно русские» дворяне, что первоначальным творцом того прозвища, которым они теперь так гордятся, был их прямой исторический предок — граф Аракчеев? «Истинно русский неученый дворянин» это — нечто гораздо более прозаическое, нежели «демон зла», и нечто гораздо менее устойчивое, нежели фанатик, хотя бы и бессмысленной идеи. Это просто — служилый холоп, преданный «без лести», но при непременном условии получения за свою преданность соответствующих подачек. Таким и был друг сердца Александра граф Аракчеев. Взаимные отношения этих двух друзей располагались обратно тому, как гласит распространенная легенда. Александр вдохновлял, Аракчеев исполнял. Разумеется, способы исполнения соответствовали натуре исполнителя.

Аракчеев не был демоном-искусителем. Скорее он был той тенью, которую отбрасывала от себя на Россию импозантная фигура Александра, вся сиявшая блеском славы, вся окруженная фимиамом восторженных восхвалений. Блестящий предмет и его тень — как будто два контраста. Но разве очертания тени не обусловлены фигурою предмета, которому он сопутствует?

Глава первая ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I

Если Аракчеев не был рожден для того, чтобы духовно покорять, то и Александр не был рожден для того, чтобы легко отдаваться во власть чужих чар. Александр превосходно сыграл свою роль на жизненной сцене. Недаром Наполеон назвал его «северным Тальма»[434]. Только очень опытный и вдумчивый наблюдательный глаз мог отличать природные краски нравственной физиономии Александра от вечно покрывавшего его художественного грима. В глазах большинства современников и их потомков Александр представлял собою лучезарное видение какой-то небесной духовной красоты. «Это — сущий прельститель», — сказал про него многоопытный Сперанский. Он владел тайной той чарующей улыбки, которая растопляет самые суровые сердца и вмиг рассеивает все предубеждения. И всем, кто испытал на себе магнетическое действие этой улыбки или хотя бы только слышал от других о ее невыразимой прелести, не могло не казаться, что кроткое сердце этого человека способно излучать лишь милость и благоволение, несущее с собой всеобщее счастье. «Ваша душа — лучшая конституция для вашего народа», — сказала Александру ярая конституционалистка г-жа Сталь[435]. Но в таком случае, как же объяснить себе все эти капризные изгибы политики Александра, эту непрерывную цепь противоречий в его начинаниях, в которых возвышенные планы облагодетельствования подданных чередовались с суровыми мерами, сеявшими столько обид, столько горя и несчастий? Для поклонников «сущего прельстителя» возможно было подыскать только одно объяснение этому явлению: исполненный лучших намерений и возвышенных чувств, Александр был слишком впечатлителен и слабоволен и его нежное сердце, как тонкая трость от порывов ветра, беспомощно гнулось под разнообразными и противоположными влияниями. Так создавалось представление о чрезмерной уступчивости, как об основной черте в душевном складе Александра[436]. Опираясь на это представление, легко уже было затем объяснить все мрачные стороны Александрова царствования делом рук влиятельных временщиков с Аракчеевым во главе, оставляя на долю Александра роль жертвы собственного слабоволия.

Я не имею в виду дать здесь исчерпывающую характеристику Александра. Эта трудная задача по силам лишь крупному художнику. Для моей частной цели предстоит исследовать лишь вопрос о степени самостоятельности Александра в выборе своих жизненных путей и своих политических направлений. Однако и для рассмотрения этого частного вопроса неминуемо приходится заглянуть в тот извилистый запутанный лабиринт, каким представляется душевная организация «неразгаданного сфинкса». Темен путь по этому лабиринту. Но одно для меня совершенно ясно: Александр вовсе не обладал сердцем из мягкого воска; столь многими подчеркнутая «уступчивость» его характера — не более как психологический мираж. Александр частью бессознательно казался уступчивым человеком благодаря тому, что он действительно был равнодушен ко многим из тех вопросов, по которым он не настаивал на своем мнении; частью и, может быть, еще в большей мере, он сознательно и с расчетом надевал на себя личину уступчивости как раз в тех случаях, когда он твердо и решительно ставил себе определенные цели и неотступно шел к ним, виртуозно вводя в заблуждение окружающих людей: Александр всего более умел заставлять служить своим планам именно тех лиц, которым он с особой предупредительностью делал видимые уступки. Так, «уступчивость» Александра вовсе не свидетельствовала о слабоволии: в одних случаях она являлась естественным следствием лености и холодности его души; в других — служила тонко отточенным орудием государственной и житейской политики.