Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность. - [10]

Он стал заводским рабочим. Женщины за ткацким станком, мужчины за токарным. Третья возможность: мостить улицы в прирейнском провинциальном городке, как его отец, который все же худо-бедно выбился из простых мостильщиков в мастера.

В последние школьные годы по черчению «очень хорошо», по пению не совсем, нет голоса, поэтому учитель Прикартц год за годом, а также в аттестате 1920 года, чтобы не портить прекрасного общего впечатления, несколько приукрашивая, ставит ему «почти хорошо». С 1921 по 1925 год он работает на машиностроительном заводе, в цехе подъемников, учеником токаря. Экзамен на подмастерья токаря сдает в 1929 году и по практике и по теории на «хорошо». Затем год работает на заводе буровых станков. В свидетельстве об увольнении пометка: «Уволен ввиду сокращения производства». Один из миллионов безработных, обязанных впоследствии Гитлеру теми кирпичными поселками с картофельными участками, что выделялись новобрачным. Ему 24 года, он живет с двумя братьями и сестрой в квартире родителей. По субботам ходит танцевать в привокзальный ресторан, где оркестр играет танго и вальсы. В нем метр семьдесят восемь сантиметров росту, и он носит платочек в нагрудном кармане пиджака, белые рубашки и полосатые галстуки. «Похвальное поведение» вошло отцу в плоть и кровь. В 1940 году, представляя для вступления в СС доказательства своего арийского происхождения, он писал властям на безупречном немецком: «На ваше благожелательное письмо от… имею честь сообщить…»

В его свидетельстве об арийском происхождении перечислены все больше люди, находившиеся в услужении: горничная, подручный портного, батрак, в 1917 году скончался католик-фонарщик. Фонарщики чистили фонари наших предков, и национал-социалистские чиновники, ведающие актами гражданского состояния, приложили штемпеля к жалкой родословной. Все его предки вели себя примерно, отличались прилежанием и усердием, как принято писать на жаргоне таких свидетельств, родились и были похоронены — вот в чем достоинство его арийского свидетельства.

В 1931-м он познакомился на танцевальной площадке вокзального ресторана с Агнессой Магдаленой Портен, младшей дочкой дубильщика Эдмунда Портена, всю жизнь таскавшего на кожевенной фабрике голье из одного щелочильного чана в другой, за что после сорока лет работы он получил от фирмы позолоченные карманные часы. Запах дубильных кислот сопровождал его с утра до ночи, квартира провоняла сырыми мешками из-под картофеля, которыми он обматывал себе голени для защиты от едких щелочей. Ступни, тоже обернутые лоскутами мешковины, он засовывал в деревянные галоши, какие носят в Рейнской области. Семья жила в деревне, до танцевальной площадки в городе было восемь километров, туда ездили на желтом трамвае с пригорка на пригорок среди пшеничных полей. Фотограф снял мать зимой: на ней пальто с лисьим воротником, маленькая черная лисичка, у которой кончики волосков белые. На летней фотографии она в черном кружевном платье с круглым вырезом и распятием на серебряной цепочке. Обе семьи были католическими. Они стыдились классового различия между богом в бархате и шелку и тяжелым физическим трудом. Как рождественский бог он мог еще сгодиться, эдакий заводила. Серебряная и золотая канитель в картонках из-под обуви и морозные закаты; глядя на огненно-красное небо зимнего вечера, они говорили: ангелы коврижки пекут. И тут оба семейства, войдя в раж, принимались печь к рождественскому празднику. Их бог угас в них безмолвно и без борьбы, оставив прибитые к дверному косяку спален фарфоровые чаши, где давным-давно высохла святая вода. Ни посещения церкви по воскресеньям, ни молитвы перед едой.

В феврале 1932 года он женился на беременной, уже на пятом месяце, девушке. После нескольких танцевальных вечеров он сделал деревенской простушке ребенка и со своими многообещающими школьными отметками застрял в полной детского плача тесной квартире, прежде чем по-настоящему пробил себе дорогу.

Он умел анатомически правильно рисовать людей и животных. На его рисунках никогда не увидишь людей в свойственном им окружении, они лишены его полностью. Ни заднего плана, ни второстепенных фигур, одна лишь белая бумага и уверенные штрихи карандаша, так что мне эти изображения напоминают куски кожи. Когда я их раскладываю в один ряд, впечатление это еще усиливается: истязуемая плоть. Это дотошно, до мелочей скопированные картинки из иллюстрированных журналов и календарей, сборище фигур, готовых в религиозном и сексуальном пароксизме на любые жертвы, среди них святая Тереза в виде скорбящей мадонны, складки ее одежды отец будто вырезал ножом. Кроме того, он нарисовал портрет Распутина. И еще пышногрудую женщину, ослепленную в горах молнией: жертва лежит навзничь; в сладострастной предсмертной истоме и ужасе она сорвала с себя одежду и, опершись на обе руки, устремила взор на стену грозовых туч. Это единственный рисунок, где он изобразил человека на фоне природы, пытающейся поскорей его уничтожить.

Это символы, а не люди. Когда отец желал, чтобы его оставили в покое, он хватал карандаш и принимался срисовывать поражения и сентиментальные позы своих моделей с картинок, которые вырезал из иллюстрированных журналов и календарей. Мать его картинками не интересовалась, я никогда не видел, чтобы она листала папку с рисунками; после войны она отдала мне его ботинки, костюмы, пальто, галстуки, шляпы и эту папку.