Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность. - [9]

При первом чтении у меня было такое чувство, будто кто-то, лежа, слегка подтолкнул меня рукой, как бы о чем-то прося. Он отыскался. Я не могу представить себе другого клочка земли на карте, где бы он так долго ждал. На его письмах в качестве места отправления значится Рохерат. На одной из фотографий он стоит в дверях деревенской пивной, рядом с ним бельгиец-трактирщик в длинном, до колен, фартуке, оба смеются в объектив, хозяин поднимает правую руку отца, как бы чествуя победителя. А к снимку письмо: «…Вдруг под столиками пивной пробежала мышь. Кельнер с пустой бутылкой кинулся за ней. Я сказал: Так не пойдет, всякая тварь имеет право на жизнь. Нагнулся, и в тот самый миг, когда кельнер уже хотел ее пришибить, мышь прыгнула в мои подставленные ладони. На снимке вы видите меня, хозяина и мышь, которую мы затем выпустили на свободу».

В правой руке отец держит за хвост мышь. Он не замечает, как хозяин всячески старается угодить ему, словно профессиональному убийце, любящему на досуге поиграть со зверушками.

Я был смущен, потому что вначале не мог защититься от газетной стряпни и фамильярного жеста мертвеца. Затем вслух произнес: «Да, все прямо точка в точку». В глубине леса нашли они для себя персональный погост, разве что деревенские собаки забрехали, когда они падали. А позже прикатили читатели газет — в автобусах, «фольксвагенах», — визитеры, любители уютных, заглохших мест казни, устраивали там пикники. Фотографии на память в высокой траве, мусор остался, а туристы отбыли восвояси, унося в бумажнике фотографию того или иного без вести пропавшего: что ж, побывали за городом, на свежем воздухе, неплохая воскресная прогулка. И вот я со своими снимками оказался в их компании; но я откладывал поездку с года на год; 250 квадратных метров, кусок смешанного леса, кустарник, мелкие углубления, заросшие стрелковые ячейки, где они окопались и откуда целились, выстрелы в голову сквозь каску, пока не остались последние, лицом к лицу, глаза в глаза; стояли, скрюченные смертельной усталостью, и не падали, цепляясь друг за друга, почти обеспамятев, молча, потом сползали вниз.

Я не поеду туда и не стану носком ботинка выковыривать мусор, который можно увезти с собой в отделении для перчаток, — пряжку от ремня, покрытый коркой ржавчины корпус ручных часов. Газета писала: «…предполагают, что здесь бушевал жестокий рукопашный бой», — газета пользовалась жаргоном убитых. А кому выпало счастье уцелеть, тот получал знак «за участие в рукопашном бою» — у смерти свои штампы.

Будь отец жив, мне пришлось бы везти его на природу, он пальцем указал бы на этот участок леса и сказал: «Мой район боевых действий».

Я не хотел ему мешать. Молча скользнул в тот душевный покой, с каким он привычными жестами разбирал и вновь собирал свой пистолет. Я вошел, взглянул на него, отвернулся, снова приблизился, покопался в ящике с игрушками и тоже стал наводить порядок в своих вещах. Тогда у меня по крайней мере появлялось чувство безмолвной ясности, не терпящей возле себя ничего мелочного. Если в комнату входила мать, мне казалось, будто это мне помешали чистить пистолет. У нее была только громко стучащая швейная машинка. А мы оба, отец и я, так я считал, и без громких слов понимали друг друга.

Дома у отца был деревянный сапогосниматель. Он пользовался им, когда находился в отпуску. Края ящика были замараны черной ваксой. К сапогоснимателю я приближался с не меньшим трепетом, чем к отцу. Сапогосниматель был частью той анонимной, начищающей сапоги силы, о которой я только догадывался. Я ставил ногу на сапогосниматель, но моя нога была слишком мала и проваливалась насквозь. Я совал нос в снятые сапоги, и принюхивался к запаху пота, и взамен отца гладил сапоги. В отпуске он со своими книгами представлялся мне эдаким учеником чародея, отец попутно учился, а мы оба, мать и я, ждали, что его труды будут вознаграждены.

Он уехал, уложив учебники в чемодан; в единоборстве с Дуденом и курсом лекций «Как правильно говорить и писать по-немецки» я ребенком потерпел поражение. Позднее я чувствовал себя виноватым, никчемным. Он дожил до тридцати девяти лет, и когда мне пошел тридцать девятый год, я все боялся умереть, я не мог представить себе, что переживу его. Меня одолевал страх, что я не достигну большего в жизни, чем он. Я ожидал «тяжелой болезни», и все, конец. Врач отправил меня домой, не найдя ничего внушающего опасения, он показал мне рентгеновские снимки сердца и легких, черепа, грудной клетки. Никаких затемнений. Я испытал облегчение, когда стал на год старше своего отца. Безмолвное ощущение вины все еще тут, но я становлюсь старше и доброжелательнее к отцу.

Родительский дом, где вечерами еще зажигалась газовая лампа. В табеле его отметки за поведение колеблются между «хорошо» и «очень хорошо». На седьмом учебном году учитель Прикартц вдруг ставит ему отметку, которой официально не существует, так сказать, дает свою личную оценку — «поведение похвальное». На восьмом, последнем году обучения его поведение остается «похвальным», ему уже 14 лет, и на фоне своих многообещающих отметок он выглядит как ребенок, о котором говорят «ему уже впору заказывать взрослый костюм».