Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis» - [108]

Вчера в Лейпциге, на книжной ярмарке. Я раздражен, невнимателен. Случайно столкнулся с издателем (или внутренним рецензентом) Саши Андерсона. Подозрительно подробно расспрашиваю его. Потом, в беседе с Мартином Людке, упоминаю телепередачу с участием Андерсона. Умный разговор втроем, вместе с Ц. (Существенная, но трудно определимая разница между воровством в супермаркете и предательством, мораль как частное дело личности. Л. тут же приводит подходящую цитату из Хабермаса о проблематичной легитимности позднего капитализма и связанной с этим эрозией ценностей. — Надежная традиция немецкого любомудрия в таких случаях просто незаменима. И вообще любая традиция. Культура. Есть на что опереться, не надо все заново выдумывать самому… Хотя именно эта традиция и поставлена сейчас под вопрос.) Думаю, мое волнение им не совсем понятно. — Был еще один разговор на эту тему, с М., которому я тоже упомянул о версии, что за нашей семьей следили. На что он неожиданно заявил: Ах, как гордился бы теперь тобой твой отец! Я рассмеялся, точнее, захохотал тем хохотом, который в романах называют гомерическим. И заметил, что М. посмотрел на меня с подозрением, как будто обо всем догадался. После того как я посвятил в эту тайну уже двоих, я веду себя беззастенчивее, и, видимо, эта беззастенчивость была слышна в моем смехе. Я и сам расслышал ее и понял, что смех мой гораздо красноречивее, чем слова. И именно благодаря этой беззастенчивости, пожалуй, могу заявить, что слова М. будут самой лучшей фразой книги: Как гордился бы теперь тобой твой отец!

Я удираю из Лейпцига — домой, сюда, к этой тетради.>

[Французский лифт — я еду в нем по делам «Гармонии, — все стенки его в зеркалах, всюду вижу свое отражение и не могу удержаться от того, чтобы подойти поближе, вглядеться в свое лицо; но неожиданно вместо своего вижу лицо отца. В зеркале — мой отец, словно воскрес, я боюсь шевельнуться, чтобы не спугнуть его. Я вижу в своих глазах его глаза, Папочка, вздыхаю я (откуда-то из детства) и вижу его веселый, прищуренный, скептический взгляд, взгляд веселого Зевса, каким он глядел, пока был относительно трезв… Я замечаю в своем лице какую-то неуверенность, ненадежность, и в этом сверкающем французском лифте я ощущаю, что это — мое, настолько же близкое, насколько близок мне всем свои существом он сам.

Четыре досье сейчас далеко, я давно их не видел, и это по мне заметно.]

5 сентября 1978 года. Негласный сотрудник в соответствии с заданием встретился с находящейся в Будапеште г-жой С. и поинтересовался, может ли он при случае у нее остановиться, — о чем речь, милый Матяш?

На коктейле в посольстве ФРГ <внезапно м. п. у.: я же договорился читать отрывки из «Гармонии» в Институте Гете, это тоже нужно успеть до середины мая!> он знакомится с боннским мидовцем, который хотел бы встретиться с венгерскими журналистами. Я не без иронии предложил им заместителя главного редактора «Непсабадшаг» Петера Рени, который отлично говорит по-немецки и к тому же весьма информирован. Узнаю его ироничный тон! Раньше эту иронию я назвал бы тонкой и смелой. На что он мне возразил, что доступность и информированность Р., очевидно, определяется его положением в партии. Я заметил, что есть у нас и беспартийные журналисты, взять хотя бы меня. Но многие из них боятся, сказал немец, на что я ответил: о «страхах» такого рода я давно забыл, потому что бояться за свою карьеру не в моих правилах.

Иисус-Мария. Я чуть было не махнул К., работающему в углу, чтобы показать ему, насколько остроумен и нагл мой старик; К. был знаком с ним. Но это «чуть было» напугало меня, как никогда. Похоже, что во всем мире я боюсь уже только двух существ: самого себя и К. Да еще уховертки, которая, по поверью, заползает в ухо спящего человека…

План январской поездки в настоящее время рассматривается в Институте культурных связей, и я фигурирую в числе лиц, рекомендованных к поездке. [Лично я был там, кажется, в 1979-м в связи с немецкой стипендией DAAD[106]. Как в кино. Вот гэбня, шипел я про себя. Секретарша полировала ногти и даже не подняла очей, когда я вошел. Рядом с ней торчали двое товарищей. Потом девица без слов, знаком, велела мне войти в кабинет, в котором я, кажется, окончательно возненавидел систему. Я понял, насколько я от них завишу, раз уж решился — впервые в жизни — просить что-то у государства. Конкретно — чтобы оно соизволило отпустить меня в Западный Берлин. Но, как оказалось, мне нужно было сдать всего лишь коротенькую анкету.]

Согласно заданию я стараюсь расширять свои связи, в том числе и в журналистских кругах, следуя оговоренной линии поведения. — Заключение: Со стороны определенных кругов наблюдается усиление интереса к Чанади в соответствии с нашими целями.

[После встречи с немецкими читателями кто-то (вновь) поздравил меня с тем, как элегантно я преподношу «те ужасные вещи», которые произошли с моим отцом, — читаешь и испытываешь облегчение. Я холодно прошипел что-то насчет катарсиса и что ужас — он всегда ужас. А про себя, как бы в отместку, подумал об этой книге. Вот прочтешь, дорогуша, и тогда уже испытаешь истинное облегчение. — Даже из этого я, видимо, извлеку пользу.]