Испанские поэты XX века - [93]

переведенных, сложенных в подземной

сокровищнице — в сейфах-тайниках.

Их заковали в сталь и берегут

ревниво на глубинах недоступных,

глухих, куда с трудом их опустили

худые, изможденные нуждою

и никому не ведомые люди.

Нет, это не почудилось, когда я

взглянул на небо: спицы небоскребов,

экспрессов, мчащихся по вертикали, —

я все это увидел, просыпаясь.

Там,

там вдали, в шальном круговороте,

хрустели человеческие кости,

и в тягостное громыханье стали

врывался жалкий ропот тростника

растоптанного, табака и кофе,

мольба — все никло в нефтяном угаре,

охвачено горячкой нефтяною,

тонуло в бурном нефтяном прибое.

Я видел, как, переодетый в камень,

с бесчисленными прорезями окон,

перед глазами ширился и рос

преступник, как тянулся к облакам он.

Я это видел, слышал наяву.

Там,

там, среди копоти и вихрей пыли,

гудел призыв к насилью, грабежу;

его глушил моторов гул: суда,

отчаливая, шли к чужому небу,

на острова. И воздух оглашала

наемников вооруженных ругань.

Охрипший голос бушевал над молом,

над пальмовыми рощами, над лесом

голов и рук, отрубленных мачете.

И, жалобно стеная,

под стоны собственные низвергаясь в море

с затянутых туманом небоскребов,

мелькали: Никарагуа,

Гаити,

с забрызганными кровью берегами.

Их завыванья смешивались с воплем

Виргинских островов, американцам

недавно проданных на поруганье,

с хрипеньем Кубы,

Мексики проклятьем.

Колумбия,

Панама,

Коста-Рика,

Боливия,

Пуэрто-Рико,

Венесуэла,

чуть видные сквозь испаренья нефти,

охвачены горячкой нефтяною,

тонули в бурном нефтяном прибое.

Все это я увидел, я услышал в густом тумане,

                                                            и не только это.

Нью-Йорк. Уолл-стрит: залитый кровью банк,

гангреною разъеденные бронхи;

бесстрастных спрутов щупальца, готовых

все соки выжать из других народов.

Из этих сейфов вышли фарисеи,

посланцы ряженые грабежа:

Дэньелзы, Кэфри — дула револьверов

по гангстерской наставленных указке.

А ты, свобода, где ты? Темь вокруг.

Где факел твой, где ореол былой?

Ты пала, ты в бесчестии, в грязи.

На улицах твоей торгуют тенью.

Не терпится, неймется заправилам

вражды: вооруженное вторженье

за облака им грезится — чтоб кровью

полить светил нетронутых долины.

Америка, я сквозь туман твой слышу

замученных тобой народов вопли,

их речь, родную мне, их гнев… Запомни:

когда-нибудь настанет час расплаты.

Когда-нибудь, я верю, все тринадцать

полос твоих, все сорок восемь звезд

сгорят дотла в огне освобожденья,

в занявшемся пожаре нефтяном.

Кубинская песня

…убили негра.

Лопе де Вега

Негр, дай белому руку.

Белый, дай руку негру —

его обними, как брат;

на Кубе сейчас палят,

над Кубой янки парят.

Не видишь, не видишь, что ли?

Негр на карачках, в поле

ползая, румбу пляшет,

дико руками машет,

корчится весь от боли.

Не видишь, что ли,

негра про́клятой доли?

Его обними, как брат.

На Кубе янки царят.

Говорю, говорим, говорят…

Ты, и я, и все мы — друг другу:

там и тут плантаций трава

слышит: грузные жернова

водит ветер чужой по кругу.

Говорит тебе негр как другу:

белый, белый, не видишь, что ли,

что и ты на карачках в поле

приползаешь — к черной неволе.

Мелькают хвосты сорочьи,

летят и летят к нам птицы,

вокруг нас шумно стрекочут:

сластены-янки хлопочут

над сахарною столицей.

Негр, дай белому руку,

дай ему руку,

дайте друг другу руки.

Белый, дай руку негру,

дай ему руку,

дайте руки друг другу.

А янки, который снует

взад и вперед —

дай ему… в зубы, негр,

белый, дай ему… в зубы,

чтоб его отвадить от Кубы.

Боритесь смело

за правды дело

оба! Будьте накоротке,

белый с негром; рука в руке;

негр и белый — рука в руке.

Рука в руке.

(Я, по сини Карибской плывя, непрестанно

бодрый слышал призыв

Маринельо Хуана,

мне Педросо^{191}стихи над водою звучали,

вспоминал я Хосе Мануэля^{192}печали.

К недотрогам-агавам — от пальм и от слез

«Сибоней» нас десятого мая увез.

И ножом, обнаженным над гладью залива,

приласкал меня Мексики берег счастливый.)

Я тоже пою Америку >{193}

I too sing America[19].

Лэнгстон Хьюз

Воротишь ты светилами своими,

сверкающими звездами, бесстыдно

у неба конфискованными, — всюду

они средь ночи лязгают цепями.

Ты чащами воротишь с их листвою

затейливою, с логовами пумы;

встают деревья, и леса шагают,

в земные глуби заползают корни;

стучит кирка, и громыхают взрывы,

и в щелях копошатся горняки,

чтоб хлынула чернеющая жижа

из твоего израненного чрева.

Они одни, они, не кто другой,

шершавыми руками дни и ночи

без устали в твоем скребутся теле

и камни растревоженные крошат.

Нет, ты не труп, от моря и до моря

распластанный и пальмами хранимый, —

бежит по жилам кровь, но с двух сторон

приставили ко лбу винтовок дула.

И темь твоих ночей осквернена,

унижена в кафе и шумных барах;

ночей, когда, как молния, в бесстрастных

глазах индейца вспыхивает мщенье.

Внизу была Панама. Облака

большими белыми материками

неслись на юг, а полоса земли,

чуть видная, солдатами кишела;

цветок средь океана… Красных гор

громады, мне напомнившие детство;

они взывают молча к берегам,

к плантациям — захватчиков добыче.

Я видел пятна хижин тут и там,

разбросанных, убогих, одиноких,

клочки земли, кустарники вокруг,

людей обобранных нужду и горе.

Я слышу крик кайманов, рыжей пумы

рычанье; шепот языков туземных,

насильем приглушенных; негров хрипы —

здесь слито все в едином грозном гуле.