Испанские братья. Часть 3 - [9]

— Я был бы рад знать, что ты простил меня, — сказал он.

— Я простил тебя, — ответил Хуан, — ты не виновен, у тебя не было злых намерений.

— Так ты согласен исполнить мою просьбу? Это моя последняя в жизни просьба… назови мне имена… предназначенных на завтра жертв… которые тебе известны.

— Я могу пользоваться только слухами, и мне не удалось установить, в их ли числе самое дорогое для меня имя…

— Пожалуйста, скажи мне, в тех слухах упоминалось имя донны Марии де Ксерес и Боргезе?

Хуан не знал тайны, которую донна Инесс всего лишь недавно сообщила донне Беатрис, поэтому он с тихой печалью ответил:

— Да, говорят, она завтра должна умереть…

Дон Гонсальво закрыл рукой лицо. Последовало долгое молчание. Наконец Хуан, в сердце которого закралось подозрение, волнуясь, сказал:

— Может быть, мне не следовало этого тебе говорить?

— Нет, ты сделал хорошо, что сказал. Я знал это прежде твоих слов. Это… и для неё… хорошо…

— Это мужественные слова, кузен.

— Почти восемнадцать месяцев — долгие месяцы страданий и боли. Теперь всё позади… завтра она увидит славу Божью…

Последовало долгое молчание, наконец Хуан сказал:

— Может быть, ты бы с радостью разделил её участь, если бы мог?

Гонсальво чуть приподнялся. Слабый румянец залил его бескровное лицо, на котором уже лежала печать приближающейся смерти.

— Разделить её участь? — воскликнул он с неожиданной страстью, которая резко контрастировала с прежней слабостью его голоса. — С ними поменяться? Спроси у нищего, что целый день сидит у ворот царского дворца, и ожидает своей доли крошек со стола, хочет ли он поменяться местами с царскими детьми, когда перед ними открываются золотые ворота, и они, украшенные золотом и алмазами, с ликованием проходят во дворец…

— Твоя вера сильнее моей, — с некоторой завистью произнёс Хуан.

— В каком-то смысле — да! — Гонсальво упал на подушки, и, вернувшись к прежнему спокойному и умиротворённому тону, добавил, — потому что нищий может надеяться, что Царь и на него взглянет с состраданием.

— Ты поступаешь хорошо, надеясь на Божие милосердие.

— Кузен, ты знаешь, чем была моя жизнь?

— Думаю, что знаю.

— Я теперь выше самомнения. На краю могилы я имею право говорить правду, если даже она и служит мне позором. Не было на свете такой глупости, не было такого греха — подожди, я скажу одним словом. Одну чистую, безупречную жизнь я имел перед глазами с детских лет и до тех пор как я стал мужчиной. Всё, чем был твой брат Карлос — этим я не был, всем, чем он не был — был я.

— Но тем не менее ты находил его несовершенным, считал что ему недостаёт мужества, — не удержался Хуан, вспомнив все выходки Гонсальво, которые не раз возбуждали его гнев.

— Я был глуп… и это справедливое возмездие, если я… я, кто по слепоте своей обвинял его в трусости — теперь увижу его увенчанным золотым венцом и с пальмовой ветвью в руках… Дай мне договорить, думаю, что в последний раз говорю с человеком о себе самом. Я сеял мирское, и от мира пожинаю погибель. Это страшное слово, дон Хуан. Всякая жизнь во мне оборачивалась смертью, всё доброе во мне (что Бог предназначил для добра) — сила, энергия, страсть — всё обернулось злом. Какая была мне польза от того, что я преклонялся перед небесной звездой, когда я сам был приземлённым и принадлежал земле. Я не смог — слава Богу — сорвать эту далёкую маленькую звезду, не смог сбросить её на землю, и сама моя любовь стала мне погибелью. Я приближался к своему финалу — моя любовь толкнула меня к ненависти, всё земное во мне стало дьявольским, и тогда меня наказал Бог — уже не в первый раз. Его рука нанесла мне тяжёлые удар, Он разбил моё сердце и лишил меня всяких сил, — он помолчал, словно набираясь мужества и силы, и медленно, с трудом произнося слова, закончил, — через силу этого удара, с помощью слов твоего брата и его Книги Он научил меня… Есть спасение из цепей погибели, через Того, Кто пришёл звать к Себе не праведных, но грешников. Однажды — совсем скоро — и я склонюсь к Его ногам, и буду благодарить Его за спасение… Тогда я увижу и свою звезду, которая будет сиять высоко надо мною на Его чудесном небосклоне, и я стану счастливым и исполненным радости…

— Бог оказал тебе много милостей, мой кузен, — ответил глубоко тронутый Хуан, — то, что Он освятил, я не имею права клеймить нечистым. Если бы здесь сегодня присутствовал мой брат, он протянул бы тебе руку не в знак прощения, но как брату по вере и по убеждениям. Я уже говорил тебе, как он заботился о спасении твоей души.

— Бог может исполнить ещё больше, и я не сомневаюсь, что Он это сделает. Что мы знаем о Его делах, мы, которые долгие страшные месяцы с состраданием несли печаль о узниках, которые завтра станут увенчанными славой святых мучеников? Для Него не составляет труда осветить мрак подземелья, и уже здесь дать тем, кто страдает за Имя Его всё, чего жаждет их сердце.

Хуан молчал. Здесь поистине первый стал последним, а последний — первым. Было очевидно, что Гонсальво продумал, прочувствовал и познал многое из того, что для Хуана пока оставалось недоступным. Ему было неизвестно, что семя, давшее эти всходы, было брошено в сердце кузена рукой его брата. Наконец он, запинаясь, ответил: