Испанские братья. Часть 3 - [7]

Его подавленный вид, его безучастность, мрачный взгляд его некогда искромётных глаз — всё это угнетающе действовало на фра Себастьяна. Он долго молча разглядывал Хуана, потом не выдержал:

— Сеньор дон Хуан!

Тот поднял голову.

— Вы в последнее время не задумывались о том, что он Вам через меня передал?

Вопрос этот показался Хуану совершенно излишним и праздным. Разве не горело в его сердце каждое слово из короткого письма брата? Оно гласило: «Мой Ру, ты сделал для меня всё, что только мог сделать лучший из братьев. Теперь предоставь меня Богу, к Которому я скоро с миром отойду. Покинь страну так скоро, как только сможешь. Благословение Божье пусть хранит твой путь, и всегда пусть с тобой пребудет».

Об одном Карлос настойчиво просил перед братом умолчать — Хуан никогда не должен узнать, что он перенёс все мерзости камеры пыток. Монах был готов обещать всё, что только могло бросить хоть тень удовлетворения на это бескровное, отмеченное печатью страдания родное и милое лицо. И он своё обещание выполнил, разумеется, ценой небольшой неправды, которая не очень отягощала его совесть. Он сказал Хуану, что только жестокое и долгое заточение виной тому, что его брат близок к последнему своему убежищу — тихой могиле. После короткого молчания он, он строго глядя на Хуана, повторил:

— Он хочет, чтобы Вы ушли!

— Разве Вы не знаете, что в следующем месяце будет… аутодафе?

— Да, но ведь неизвестно…

Они молча смотрели друг другу в глаза, не уточняя вслух, что им «неизвестно».

— Все мерзости возможны, — сказал, наконец, Хуан, — до этого аутодафе, которое может положить конец невыносимой неизвестности, я шагу не ступлю из города. Теперь надо подумать о Вас. Я знаю, где найти лодку, владелец которой ещё сегодня отвезёт Вас на несколько миль вверх по течению, где Вы сможете взять верховую лошадь.

Фра Себастьян застонал. Ни само путешествие, ни его цель не были привлекательными для бедного монаха. Но ничего нельзя было изменить. Хуан дал ему ещё некоторые указания касательно дороги и принёс хлеба и вина.

— Ешьте и пейте, — велел он, — а я тем временем договорюсь с лодочником. Когда я вернусь, я напишу Долорес.

Всё исполнилось так, как было запланировано, и прежде чем наступило утро, фра Себастьян был уже далеко от города на пути в Нуеру. В подкладке его одежды было зашито письмо к Долорес.

Глава XXXV. Вечер накануне аутодафе

Благо человеку, когда он несёт иго в юности своей; сидит уединенно и молчит, ибо Он наложил его на него, полагает уста свои в прах, помышляя: «Может быть, ещё есть надежда».

(Плач Иеремии 3:27–29)

Двадцать третьего сентября 1559 года вся Севилья была празднично украшена. Все лавки были заперты, и улицы переполнены разряженным праздно гуляющим народом. Был вечер накануне великого аутодафе, приготовления к которому были на глазах тысяч людей с удивлением и тайным трепетом следивших за ними. На самом большом свободном месте в городе — на площади Святого Франциска — были воздвигнуты два огромных помоста в форме амфитеатра, куда в торжественном паломничестве, с музыкой и песнопениями были доставлены хоругви и распятия.

Но ещё более значительный церемониал совершался в другом месте. За пределами городской стены было сооружено омерзительное квемадеро — великий алтарь, на котором уже многие поколения приносили в жертву Богу себе подобных. Туда подходили длинные процессии босых монахов, несших дрова и вязанки хвороста. Всё это они складывали в большие кучи, не переставая вполголоса напевать жуткие мелодии мизерере[1].

Совсем другая обстановка была в великолепном дворце дона Гарсиа Рамиреса. В прохладной верхней комнате, окружённая шелками и кружевами, драгоценностями и геммами стояла донна Инесс, старательно подбирая к завтрашнему празднику свой наряд. Донна Беатрис де Лавелла и юная камеристка, та самая, которая участвовала в благородной, хотя и безрезультатной попытке спасти дона Карлоса, помогали ей в этом важном деле.

— Позвольте, милостивая государыня, — сказала камеристка, — я посоветовала бы Вам одеться в розовое. Вместе с драгоценными жемчужинами, подарком его милости Вашего супруга, это будет великолепно, и моя госпожа будет выглядеть как герцогиня, да таковые, как я слышала, непременно будут присутствовать… Но что соблаговолит надеть донна Беатрис?

— Я решила не присутствовать на празднике, Хуанита, — в некоторой растерянности ответила донна Беатрис.

— Вы не будете на празднике?! — воскликнула в изумлении девушка и темпераментно перекрестилась, — и не увидите величайшего зрелища, какого уже столько лет не было в Севилье! Оно стоит доброй сотни коррид! Ай де ми, как жаль!

— Хуанита, — вмешалась её госпожа, — мне кажется, я слышу из сада голос сеньориты, слишком жарко, чтобы выпускать её на воздух. Будь добра, приведи её обратно в дом.

Как только служанка вышла, донна Инесс повернулась к кузине:

— На деле, очень безрассудно со стороны дона Хуана держать тебя здесь взаперти, в то время как вся Севилья ликует в преддверии великого дня.

— Я этому рада… у меня не хватит смелости пойти, — с дрожащими губами ответила донна Беатрис.

— Что касается этого, то её у меня тоже немного. И ещё, мой бедный брат сегодня так слаб и болен, мне его искренне жаль, и при этом он так бездумно относится к своей душе, это самое страшное… Я не перестаю возносить молитвы, чтобы заступница пресвятая дева вывела его на верную стезю… если бы он согласился на приход священника! Но он всю свою жизнь был невозможно упрям и своеволен! Если я стану слишком настаивать, он ещё подумает, что я принимаю его за умирающего!