Испанцы трех миров - [111]

ЗЕЛЕНЫЕ ЛИСТЬЯ Стихи разных лет

Я подбирал букет — и вот остались листья. В них меньше аромата и больше свежести. Они первыми увидели небо и услышали птиц.

Хуан Рамон Хименес

*

В полях печально и пусто,

одни стога среди луга.

Ложится вечер осенний,

и пахнет сеном округа.

Проснулся плач соловьиный,

а сосны замерли сонно,

и стал так нежно-сиренев

над ними цвет небосклона.

Уводит следом за песней

меня тропа луговая,

И веет осенью песня,

бог весть кого отпевая, —

поет, как пела когда-то,

зовя ушедшего друга,

и падал вечер осенний,

и пахла сеном округа.

*

В лазури цветы граната!

Матросская слобода!

Какое легкое небо

и как листва молода!

Изменчивый ветер моря!

Матросская слобода!

Обветрена, сероглаза,

и горе ей не беда!

И женский голос заводит:

«Морской обычай такой —

мужчине море законом,

а сердцу — ветер морской!»

…Под вечер воздух мерцает,

закат — как сон наяву,

и капли слез золотые

вдали кропят синеву.

Как будто ветер вернулся

и даль морская близка —

и всех затерянных в море

нашла глазами тоска.

Изменчивый ветер моря!

Матросский родной очаг!

На сердце ладанка с лентой

и синий холст на плечах!

В лазури цветы граната.

Веселье в ладу с тоской.

Мужчине море законом,

а сердцу — ветер морской!

*

К жесткой скамье прикован.

Гонгора

Белый туман и звезды. Брезжит маяк за мысом.

То набухая кровью, то становясь зеленым,

словно прибитый ветром, луч убегает низом

по смоляным бурунам, тускло посеребренным.

Грузно скрипит обшивка. Мачты черней распятий,

и в судовых потемках, в ямах отсеков душных

стадо мужчин бездомных, вырванных из объятий,

корчится на обломках замков своих воздушных.

К западу — рокот бури… Бьется накат о доски,

и лязготни кандальной тягостно стынут звуки…

И, не доплыв до голой береговой полоски,

тонет глухая песня ненависти и муки…

*

Этой смутной порой, когда воздух темнеет,

задыхается сердце и рвется на волю…

Лег туман, отзвонили, звезда леденеет

над почтовой каретой семичасовою…

А закат, колокольня и ветви над домом

наполняются смыслом забытым и странным,

словно я заблудился в саду незнакомом,

как ребенок во сне, и смешался с туманом.

Развернется карета, застонут вагоны

и потянутся вдаль… если есть еще дали!..

Я стою одиноко и завороженно,

не достигший отчизны паломник печали.

*

Люблю зеленый берег с деревьями на кромке,

где солнце заблудилось и кажется вечерним,

и смутные раздумья, душевные потемки,

плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.

К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы?

В реке звезда плеснула, и путь ее неведом…

Задумчив соловей… Печаль помолодела,

и в горечи улыбка мерцает первоцветом.

*

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,

разноцветные стекла высоких террас.

Как огромная бабочка смутной расцветки,

вечер ранней весны опускался и гас.

И в саду, золотом от вечернего света,

птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь,

а прохладные волны приморского ветра

доносили из цирка плакучую медь…

И еще до того, как возник безымянно

и застыл во мне горечью привкус беды,

я любил, соловьенок, в безлюдье тумана

затихание мира и голос воды.

*

Луна светозарней ливня —

и сердце мое под нею

становится, как колодец,

прозрачнее и полнее.

Все выше вода и выше,

пока не раскроет щедро

навстречу земле и жажде

свои световые недра.

Цветок и звезда в ней рядом,

светло от ее прохлады,

а где потонуло счастье —

сквозят голубые клады.

*

Чем он был изначально, твой напев соловьиный, —

родником, или розой, или ранней звездою?

Вспомни, лунная птица, — за какой луговиной

он поил первоцветы водой золотою?

И твои ль это в небе самоцветные трели?

Или бог в тебе плачет, что ни миг — сиротливей?

Или сам не припомнишь, у какого апреля

ты украл, соловей, свои звезды в разливе?

*

Как из колодца, небо, в тебя гляжу украдкой,

и там, куда стремятся глухие стены эти,

так бесконечно много в твоей улыбке краткой —

ты квадратура круга всей красоты на свете.

Ты все — и боль, и вера, и все, о чем я плачу.

Лазоревая бездна, ты рай мой и могила,

где обрету навеки и навсегда утрачу

и все, что ты открыла, и все, что утаила.

ОСЕНЬ

Русло, ширясь, пустеет от отлива к отливу.

Все мрачней и невзрачней топкий берег низовья.

Под мостом вороненым беглый луч торопливо

разрывает завесу, набухшую кровью.

Кромка моря! Как будто алмазная льдина

в глубь заката дрейфует… Пакетбот запоздалый

бросил якорь в лимане и застыл лебедино

в полированном небе холоднее металла.

Стали запахом дали. В обмелевшей низине —

тростниковые крылья. И, как тусклую ризу,

солнце ткет — умирая, словно лист на осине, —

световые прожилки по кровавому бризу.

*

Увядшие фиалки… О, запах издалека!

Откуда он донесся, уже потусторонний?

Из юности забытой, ушедшей без упрека?

Из женского ли сердца, из женских ли ладоней?

А может, залетел он по прихоти случайной

рассеянного ветра, затихшего за лугом?

Или в стране забвенья, зеленой и печальной,

он вторит отголоском надеждам и разлукам?..

Но по-девичьи пахнет весенними ночами,

и старыми стихами, и первыми слезами —

серебряным апрелем, померкшим от печали,

…безоблачной печали, смеявшейся над нами…

*

Холодные радуги в зарослях сада,

размокшие листья в затопленной яме,

и сонный ручей под дождем листопада,

и черные бабочки над пустырями…

Больная трава на развалинах давних,

на старых могилах, на мусорных кучах,