Искусство жить (с)нами - [22]

В шахматы меня играть научил ещё дед, материн отец. Он умер, когда мне было двенадцать. До того момента мы очень часто сидели с ним на веранде их с бабушкой дома и играли то в шахматы, то в карты, то в лато, иногда просто разговаривали о всякой всячине. В молодости дед был нехилым джазовым танцором. Дед так классно танцевал и чарльстон, и буги-вуги, что его постоянно нанимали в подтанцовку на какие-нибудь андеграундные джазовые концерты. Но к старости ноги его стали совсем плохими, тромбоз, а после и частичный паралич.

Он любил рассказывать мне о том, как они веселились в молодости, как иногда даже им приходилась «делать ноги» он «комиссаров», так он называл молодёжных дружинников, которые следили за тем, чтобы в Союзе все плясали только под калинку-малинку и Шостаковича. А ещё он постоянно, при любом удобном случае, не забывал хвастануться той историей, как после одного концерта он в гримёрке пил пиво с самим Эдди Рознером. Ну, и, само собой, в доме деда постоянно крутились старые пластинки с Джерри Маллигэном и Армстронгом, это, наверное, был последний дом на земле, в котором вплоть до нулевых джаз играл на старом виниле из потёртого советского электрофона.

Хороший был дед, жалко, что умер. Только с уходом человека понимаешь, как много ты о нём не узнал.

Погружаясь в воспоминания, Я снова сижу на бабушкином кресле, пью чай с вареньем и, слушая рассказы деда, смотрю через забор веранды на кур. Он мне говорит что-то про развитие культуры в Советском Союзе, про то, как поддерживала раньше артистов партия. А Я хлебаю чай большими глотками, кусаю хлеб, намазанный вареньем, и думаю, почему петух на курицу прыгает и перья ей с шеи щепает.

Один резкий толчок и ты снова здесь, где нет ни веранды, ни чая, ни деда со своими разговорами. Нет и уже никогда не будет.

— Том! Дружище, здравствуй! — ко мне подбежал широко улыбающийся парнишка лет семнадцати.

Я его плохо помню, но, кажется, мы с ним как-то вместе ездили загород, его тогда взял с собой кто-то из моих друзей. Тот ещё зануда: мелкий ростом, прыщавый, но с невероятным рвением к общению. Общительность, на мой взгляд, могла перебить в человеке все его даже самые противные качества, главное, чтобы этого рвения было в меру.

— О, здравствуй. Тысячу лет не видались, — сымитировал Я радостное удивление.

— Ага. Давай в шахматишки, партеечку. А? Что скажешь? Могу пообещать, что соперник Я достойный — скучать не дам.

Было ясно, что этот человек сюда пришёл не ради Индии, а именно ради шахмат. Стрёмный фрик, но отказывать было как-то неудобно, да и самому мне хотелось немного мозг поразмять.

Мы сели за один из свободных столов. Все фигуры были уже расставлены по своим местам. Мой оппонент с чувством достоинства предложил мне выбрать цвет стороны самому, Я сел за белые. Игра началась. Я не больно-то следил за доской, пропуская взглядом ходы противника, и ставя свои фигуры как попало. Мне больше было интересно наблюдать за этим парнишкой. Глаза его светились от азарта и гордости за самого себя, что он может раз за разом снимать моих солдат с доски. Не думаю, что в его жизни есть ещё какие-либо моменты, где он мог бы вот так повысить свою самооценку. Не хотелось лишать его этого счастья.

Не успев заскучать, Я проиграл эту партию и ничуть не расстроившись, пожал руку своему сопернику.

— Спасибо за игру, Том, достойно сражался! — говорит он мне голосом, переполненным энтузиазма, тряся мою руку, обхватив её своими обеими.

— Ага, типа того.

Вытащив свою ладонь из цепкого рукопожатия, Я подхожу к бару. Налив себе чашечку своего привычного крепкого кофе, Я присаживаюсь за свободный шахматный столик, который стоял немного в отдалённости от основного скопления гостей. Перекинув ногу на ногу, Я тихонько потягивал обжигающий нёбо эспрессо и думал о таких вещах, о которых вслух говорить и смешно и стыдно. И это не пошлость и не страхи, это обман момента.

Как часто приходилось читать в книгах или смотреть в фильмах такие моменты, когда главный герой, взяв чашечку крепкого чёрного никем не любимого кофе, сел в самом отдалённом углу кафе, а на коленях у него лежит маленький томик Хемингуэйя. А кофе, который он пьёт, потому не любим никем, потому что все вокруг обычные серые потребители, не могут уловить истинный вкус, который рождается только в момент отстранённого созерцания. А он может, он пьёт и ловит тот самый момент, и, возможно, только он сейчас догадывается о том, что этот кофе любим им одним, и уже по этой причине он чувствует себя одиноким. «Чёрт побери, как поэтично!» — удивляюсь Я своим сладким мыслям.

Он медленно отхлёбывает из своей чашечки и искоса наблюдает за происходящим. Ему вроде как всё равно на всё, на окружающих его людей, на то, что происходит в центре событий. Он просто пьёт кофе и смотрит, просто наблюдатель. И ему не важно, смотрят ли на него сейчас люди, думают ли о нём, восхищаются ли им. А они восхищаются.

Группа молодых девушек, которые сидят в углу того же Парижского кафе, иногда поглядывают на него и тихо хихикают. Они думают: «Какой интересный молодой человек, ему всё равно на этот мир. Он одинок, и единственный друг в этом мире — это его книга. Он, наверное, невероятный романтик, но об этом никто не знает, так как ему некому об этом сказать». Самая красивая и смелая девушка из всех, в конце концов, встанет из-за своего столика и нерешительно подойдёт к нему, присядет рядом и неуверенно о чём-нибудь спросит. Но ему будет всё равно, он мельком одарит её своим пустым, задумчивым взглядом, что-то ответит сухим, но вежливым тоном и продолжит наблюдать за происходящим дальше. Девушка ещё немного посидит рядом, пытаясь узнать о нём побольше, но осознав, что это бесполезно, оставит на столике свой номер телефона и, тихо попрощавшись, уйдёт. А он в свою очередь не придаст этому никакого значения. Лишь только уходя из кафе, когда его чашечка кофе будет осушена, а томик Хемингуэйя прочитан, он ненароком заметит оставленный этой девушкой номер телефон, положит его в свой бумажник и забудет. Ну, а потом, совсем случайно обнаружит его в ту минуту, когда его душа будет перенасыщена болью. Он встретится с ней и в перспективе после пары свиданий утопит свою боль в чувственной страсти её пышной груди.