Искус - [5]

— Если вас интересует искусство, — сказал он, — я бы мог показать вам кое-что… Я, правда, живу один, но совсем не опасен. З-запишите мой телефон, если, конечно, хотите. Меня з-зовут Людвигом Владимировичем.

Она еще записывала, когда он заторопился:

— Кажется, съемки приостановили — можно проскочить. Будьте здоровы.

Ошарашенная, она даже не посмотрела ему вслед. Вспомнила, что, давая телефон и потом, прощаясь, новый ее знакомый уже не был так приветлив, как вначале. Может, успел пожалеть о приглашении? Или боялся, что она его не так поймет? Или ее молчание показалось ему насмешливым? Она ведь, как дура, усмехалась и никак не откликнулась на его приглашение, хотя и записала телефон и фамилию.

Милку мучили еще долго, и, то в подъезде, то на улице Ксения ждала ее. Ждать-то ждала, но это не значит, что встретила ласково. Милка, хотя и сама основательно промерзла, весело уговаривала ее:

— Заработок есть заработок, Ксеничка, тут ничего не попишешь!

— К черту! Так и воспаление недолго схватить!

— Но ты ведь хочешь поехать в Ленинград?

— А хочу ли?

— Тебе было скучно?

— Напротив. Я завела «очаровательное» знакомство.

— С кем?

— С мужчиной, разумеется.

— Сенька, ты врешь, да?

Ксения молча предъявила телефон. Глаза Милки так и вспыхнули:

— Он актер? Вы договорились встретиться?

— М-м, я к нему должна прийти домой.

— Домо-ой? Ну, точно все врешь! — с полуоблегченьем, полувопросом воскликнула Милка.

— Ничуть!

— Молодой?

— Н-нет.

— Интересный?

— Оч-чень!

— Сенька, паршивка, не мучай, расскажи!

— Сначала посещу его.

— Ты?! Пойдешь?! На дом?!

— Разумеется.

— Когда?

— Ну, через недельку, пожалуй? Не сегодня же бежать, правда? Может подумать, что я дешевка какая-нибудь…

И покосилась на недоверчивую Милкину физиономию, на ее округленные, такие синие глаза.

* * *

Ни через неделю, ни через две Ксения, конечно, не позвонила. Изредка вынимала свой рисунок «господь-бога» со стихами и телефонным номером, записанным наискосок, усмехалась и прятала обратно.

Между тем, ее жизнь на квартире, «в углу» у Марфы Петровны шла своим чередом: макароны и сладкий, как сусло, чай на завтрак и ужин, книги, учебники; и ночью, когда тебя не видно, возможность думать и «творить» (слово, похожее на творог, на масло — слово льстивое и жирное).

Марфа Петровна из дому выходила редко. Большую часть дня, распустив волосы и вынув зубной протез, читала в кровати. При этом, однако, ничто, совершающееся в квартире, не выпадало из ее поля зрения. Как правило, для этого хватало приоткрытой в коридор двери. Если же в квартиру приходил кто-то, еще неизвестный Марфе, или жильцы понижали голос и плотней закрывали двери в свои комнаты, Марфа оставляла постель и неспеша отправлялась на кухню. Зная соседей, она редко ошибалась в значении тех или иных подслушанных разговоров.

Кроме квартиры был у Марфы Петровны еще ежевечерний театр — окна высокого дома напротив. Пристроившись к окну, она объясняла Ксении:

— Вон там, внизу, эмгэбэшники живут. Окна занавешены, а свет не гасят до утра. И спят со светом — в темноте им не уснуть. Я бы лучше на хлебе и воде сидела, чем их работу делать.

— Что, людей что ли мучат-бьют? Сказки же, Марфа Петровна!

Хозяйка пропускала это мимо ушей:

— Иди-ка, иди сюда, вон на втором этаже банный день: жена мужу спину трет!

— Что, и окна не занавесили?

— А им не до людей. Ишь, льнет — больше целует, чем натирает. Видно, сладкий муж попался.

— При чем тут «сладкий»? Любит, и все.

— В книжках тоже — любовь, любовь!

— Разве вы не любите своего мужа?

— Почему не люблю? Кошку, и ту любят.

— А выходили замуж, любили?

— Я выходила, чтобы он меня учил. Вы вот учитесь — не цените.

— Как не ценить после такого конкурса!

— Конкурс — чепуха. А вот когда с детства не в учебу, а в работу отдают… Мне бы жить в ваше время, я бы на «ахи» да «охи» время не тратила. Я и читать-то уже девкой выучилась. А писать — и до сих пор как курица лапой.

— Значит, любви, по-вашему, вообще нет?

— Почему? Бывает. Случается. До трех лет бывает.

— А я вот знаю двух стариков — до сих пор любят друг друга.

— Я не о такой — я о бешеной любви.

— А у вас и такая была?

— Много чего у меня было. Только головы я никогда не теряла. Если бы мне сказали: вот тебе школа, институт, учись, но с мужиками простись — я бы не задумалась даже.

— Совсем не жалели бы?

— А о чем жалеть? Это все временное: сегодня — есть, завтра — нету. У меня не бабий характер — надо мной ни один мужик власти не забирал.

— Как Горький, да? — пусть бы секли принародно на площади, но дали учиться?

— Нет, сечь бы себя не дала.

— А что бездетная, не жалели?

— Когда-то жалела, теперь нет. Нагляделась в войну. В этом же доме, напротив, детский сад был. Разбомбили. С тех пор не жалею. Да и не нужно тут ума большого — рожать. Это добро на свете не переводится. Нет, что не рожала, не жалею. Жалею, что учиться не смогла.

— А что же муж? Он ведь хотел учить вас.

— Он и учил. Пока не посадили. «Куда-куда»! В тюрьму, в лагеря. За что? За то, что дурачок был. Блаженненький. А по твоей линии — адвокатом работал. Не тех, кого нужно, защищал. Я ему говорила: брось, не лезь на рожон. А он: «Я все делаю по закону».