Искус - [3]

Ксения думает об этом с тем чувством, с которым уже подумалось однажды — с удовольствием бесстрашия, решимости. И в то же время с тайной надеждой, что это не так, что есть нечто за этими закономерностями, за этими большими числами, чего человек еще не постиг. Каждую свою убедительную мысль о том, что смысла нет, Ксения прощупывает, нет ли в ней трещины, нет ли выхода в надежду… Даже если Бруно прав, думает она, и человечеств много, но каждое отдельное — та же малая случайность для вселенной, что и человек для человечества но, однако, вдруг в этом-то как раз дело, в переходе количества в качество — во множестве человечеств, которые объединятся и станут соизмеримы со вселенной?

Она поднимается нетерпеливо, но тут же ее осекает насмешливо-внимательный Марфин взгляд. Чайник… поставить чайник… уйти от Марфы, додумать мысль! Уж этот быт, эта кошмарная повседневность!

В кухне темно и пусто. В огромном доме наискосок по переулку зажигаются светом окна. Соты домов. Ячейки окон, существований. Наглядная статистика. Ум с отвращением отказывается воспринимать особенности отдельного существования. Миллиарды особенностей — кому это надо?

На всю дурную бесконечность

Игра бессмысленная звезд…

Что если человечества, даже объединившись, всё то же самое малое число, в котором не может проявиться суть Вселенной, даже если она вдруг есть, эта суть?

— После тебя, — говорит Марфа, — мне придется покупать новый чайник. Если по десять раз его кипятить, накипь уже ничем не отдерешь.

— Я куплю вам новый чайник.

— Поздно не приходи — открывать некому, — успевает еще крикнуть вслед Марфа.

На улице совершенная мерзость. Идти неторопливо нельзя — обязательно прицепятся. Делая вид, что торопится, Ксения сворачивает с бульвара, заходит в «Елисеевский». В магазине можно не спешить, даже остановиться — имеет ведь право женщина подумать о ценах, о продуктах? Пять тысяч человек с красными пятками, думает Ксения, пять тысяч солнц…

— Не знаете, есть колбаса?

— Не знаю.

…пять тысяч человечеств, если они наберутся под красными солнцами…

Возможно, выйдя из магазина, она замедлила шаг, потому что кто-то останавливается рядом, о чем-то спрашивает. Как собака, которая не смотрит в глаза, но чего-то ждет.

— Что? — переспрашивает Ксения, и вдруг понимает.

Мужчина неразборчиво бормочет, клонясь к ней — лицо у него, как у человека, бредущего со сна по коридору в туалет — непроснувшееся, пустое, с отпечатавшимся желанием. На них уже оглядываются — с любопытством, с брезгливой усмешкой.

— Подите прочь! — испуганно говорит мужчине Ксения и чуть не бежит от него.

— Ну вот, — чуть не вслух говорит она себе, свернув на бульвар, говорит, усмехаясь, словно ей весело. — Вот и сподобились, Ксения Павловна… Нужно бы шубку сторговать… Приличный человек, бухгалтер, а может даже инженер… И воротник каракулевый…

Чтобы окончательно прийти в себя, она к сорока тысячам красных солнц прибавляет сорок тысяч красных от страсти глаз, сорок тысяч красных от ража рож… сорок тысяч красных, как раки, сердец… сорок тысяч красных… но довольно, порядочная девушка о подобных вещах не должна бы и знать… Впрочем, чем больше пакости, тем легче с нею покончить… Пакостная рожа, каракулевый воротник. Кровавый бюджет, красные ступни. Судорожный одиночный страх того человека на носилках.

* * *

— Стоп! Все на свои места!

— Стоп!

Это было Милкино предложение — накопить деньги на поездку в Ленинград, подработав на съемках.

— Ну, дурочка с переулочка, — сказала она, — при чем тут талант? Тебе скажут: иди туда, стой здесь — вот и все. Главное, иметь время для этих съемок. А у кого оно есть, кроме студентов?

И вот они с Милкой и еще с такими же, обряженными в длинные платья, салопы и душегрейки, статистками — на узкой улочке, украшенной старинными фонарями и вывесками.

— Приготовились, начали! Душегрейки и салопы движутся! Не вместе, не вместе! — орут им.

Некто — оператор, что ли? — аж стонет:

— Женя, объясни им, они же ничего не понимают!

Кроме этого Некто, есть еще начальник — человечек, восседающий на чем-то вроде подъемного крана. Наблюдать, впрочем, некогда. Простейшее дело — пройти, но они бьются над этим с самого утра. Часа полтора назад Ксения попыталась пройти как можно естественнее, но ее тотчас остановили. Сам Некто с нею разговаривать не стал, как не разговаривал он ни с кем из статистов.

— Объясните этой девушке, — сказал он раздраженно, — куда она должна смотреть. Объясните: она не должна отставать от женщины в юбке, а наоборот, должна ее обогнать.

И Ксения заторопилась, и еще раз сбилась, и опять услышала окрик, но наконец поправилась и сделала верно, а внутри у нее все тряслось, словно она тащила тяжесть. Теперь она совершенно не думает об естественности, а только о том, чтобы вовремя обогнать женщину в юбке и при этом на кого-нибудь не налететь. Раздраженный голос старшего сейчас не относится к ней, и Ксении хотелось бы, чтобы таких, как она, правильных, как-нибудь выделили из массы непонятливых. Но уже снова командуют двигаться:

— Дым! Дайте дым!

— Начали! Пошли!

— Живее! Живее!

Идут. Вдруг окрик:

— Девушка с воротничком! — а ведь это Милке. — Оглянитесь с улыбкой вот сюда! Сюда! Побыстрее!