Ищи себя, Громов - [8]
Вдруг я увидел Бочкина и пошёл к нему. Я ещё не знал, как начать.
— Бочкин, — сказал я, и он повернулся ко мне. Волосы у него на затылке были хохолком. Глаза его сначала раскрылись, потом прижмурились, а губы сжались.
— Я ударил тебя портфелем. Помнишь? — сказал я. — Вернее, он сам упал. Но не в этом дело. Дело в другом. Я…
— Чего тебе надо? — сказал он. — Я сам всё помню. Ещё бы я об этом забыл. Такое не забывают, запомни это.
— Дело совсем в другом, — сказал я.
— Да-да, запомни это, — сказал он.
— Я хотел изви… — начал я.
— Сегодня будем стыкаться, — сказал он.
— Стыкаться? — сказал я. — Я не хочу… Зачем?
— Мало ли что не хочешь!
— Я хотел извиниться! — сказал я.
— Мало ли что извиниться!
Я вдруг догадался, уж не знаю как, что если бы я ему сказал: «Да-да, стыкнёмся, обязательно!», он бы мне сказал: «И стыкнёмся!», а я бы ему сказал: «Только стычка» — и он бы мне сказал: «Само собой!» — вот тогда бы, может, ничего и не было, может, было бы, а может, и нет. Но теперь — я знал точно — «стычка будет.
10
Я смотрел на хохолок Бочкина на его голове и представил неожиданно, как его, Бочкинская мама, плюёт на ладошку и приглаживает ему этот хохолок, — каждое утро, когда он бежит в школу. Я представил себе, как он крутит головой и злится, и я опять подумал, что драться с ним я не хочу.
Мы стояли друг против друга на школьном дворе и ещё не дрались. Рядом валялись наши портфели, а кругом стояли ребята, кое-кто из нашего класса: Бома, Кудя и другие, но большинство — из класса Бочкина.
Все молчали.
Мы стояли и не дрались.
Какой-то мальчик засунул палец в нос. Трудно было смотреть на этого мальчика.
— Давно не видел такой страшной драки, — сказал громко Бома.
Никогда в жизни не слышал, чтобы так мерзко хихикали. Ему, видно, нравилось хихикать именно так.
Бома опять что-то сказал, я не разобрал — что именно, у меня даже скулы свело почему-то, и вдруг я увидел, что Бочкин размахивает быстро-быстро кулаками и бежит ко мне.
А я так и стоял.
Он остановился метрах в двух от меня и всё махал кулаками.
Я услышал, как Бома сказал: «Молодец!» Кто-то хихикнул, и тут же что-то острое ударило меня в глаз, и все закричали.
Я размахнулся и ударил.
Бочкин зашатался и сел на землю.
И я увидел кровь.
Я схватил свой портфель, побежал и тут же услышал, как все свистят сзади меня.
А я бежал.
Я не хотел, не хотел, не хотел драться — не мог. Не мог я бить человека. Мой портфель упал ему на голову. И он, этот Бочкин, завёлся. И я должен был его бить из-за того, что он завёлся. Не мог я его бить ни за что, особенно раз он тут же упал. Как я мог бить человека, который тут же валится. От первого слабого удара. Они-то все думали, что я струсил. Ясно, так они и думали, раз свистели, Но мне было наплевать, что они там думают, главное, что я сам для себя знал, почему я не хотел драться.
Но всё равно — что говорить! — на душе у меня было тошно.
Я долго шёл, глядя себе под ноги, на серый асфальт, и после асфальт стал чернеть и блестеть, и я догадался, что начался дождь. Я поднял голову и увидел, что рядом со мной идёт Рыбкина.
Я старался не глядеть на неё и долго смотрел вправо, после скосил глаза влево — она всё шла рядом.
— Что ты идёшь рядом? — спросил я. Голос у меня был какой-то сипловатый.
— Я иду просто по улице, — сказала Рыбкина. — Это ты идёшь со мной рядом.
— Почему бы тебе не отстать? — сказал я.
— А почему бы тебе не отстать? — сказала она.
«Вдруг она права, — подумал я. — Вдруг это я стал нечаянно идти рядом с ней — я ведь выскочил на улицу сам не свой». Но я спросил:
— Зачем тебе в эту сторону?
— Я там живу, — сказала она.
Мы всё шли рядом.
Спина у неё была узенькая-узенькая и мокрые косички.
Я вдруг сказал:
— Приглашаю тебя на день рождения. У меня завтра день рождения. Приходи, гостьей будешь. Ясно?
Мы опять молчали.
— У тебя под глазом синяк, — сказала она.
— Заметно? — спросил я быстро.
— Нет, чуть-чуть.
— Так ты приходи, — сказал я и назвал адрес.
Потом она остановилась.
— Пока, — сказала она. — Мне здесь.
— Ты придёшь? — спросил я.
Она стала кусать свою мокрую косичку и смотреть наверх — довольно-таки дурацкое занятие, на мой взгляд.
— Приходи, — сказал я. — Подарков не надо. Да я и не люблю подарков.
Дальше я побежал, дождь был уже приличный. Так и хлестал наискосок.
— Дорогой, с тебя танец, — сказала мама, как только я вошёл. — Я так рада, не можешь себе представить. Сильный дождь, да?
— Да.
— Танцуй. Танцуй, дорогой!
— А что такое? Зачем танцевать?
— Вот! — И она показала мне письмо. — Я так рада, что твои друзья не забывают тебя и пишут, хотя ты уехал от них очень далеко. Я посмотрела обратный адрес.
Я сделал такие глаза, какие надо.
— Потрясающе! — сказал я. — Вот ведь!
— Просто прелестно, — сказала мама. — Ну, беги, читай.
Я тихо вышел на лестницу, порвал письмо и выбросил его в мусоропровод (замечательная, между прочим, вещь). Незачем мне было читать это письмо. Я и так его знал. Себе я написал его сам, на почте, тогда, когда убежал с залива.
11
Первыми на день рождения пришли Дымшицы, вернее, не они, а она. Сам-то он, папин сослуживец, помчался куда-то на Невский доставать нечто потрясающее, что именно, она не хотела говорить — сюрприз. А она с ним не поехала, потому что ей, видите ли, холодно. Вообще-то она мне сразу понравилась, потому что была кругленькая, как шарик, и вместо одних букв говорила совсем другие. Мы как дурачки стали вчетвером помогать ей снимать пальто, и из-за этого снимали его целую вечность. Она сразу же полезла на кухню, посмотреть, как мы устроились на новом месте. На окне стояли разные бутылки, и она тут же закричала:
