Ищи себя, Громов - [3]

4

Ночью я увидел удивительный сон. То есть сам-то по себе он был сон как сон, довольно-таки обычный, но удивительно приятно было его смотреть, потому что он был про Сибирь, про тот городок, где мы жили.

Там у нас, в этом городке, была одна собака, не у меня лично, а у одного мальчика из нашей школы, с очень смешным именем собака, её звали Табуретка. По виду ей это имя абсолютно не подходило, она была здоровенная, помесь овчарки с ещё какой-то другой огромной собакой, но вот, если на неё сесть и, допустим, почитать книгу часок-другой, или просто так сидеть, она стояла совершенно неподвижно, как вкопанная, — отсюда и имя.

Но главное-то было не в этом. Главное, она, эта Табуретка, умела кататься на лыжах. Конечно, в это трудно поверить, но так оно и было. С больших гор она не ездила, она не боялась, нет, просто ей было на лыжах не удержаться, а вот с маленьких горок или со средних — это пожалуйста, запросто. Делала она это так. Кто-нибудь становился на лыжах наверху горки, а она пристраивалась к нему на лыжи сзади: левые лапы — передняя и задняя — на левую лыжину, правые — на правую, а потом вместе с лыжником мчалась вниз. Замечательная, по-моему, собака.

И вот я увидел во сне, что мы с ней едем со здоровенной горы. Только всё наоборот: она стоит на лыжах впереди (и для каждой лапы у неё отдельное крепление, всего четыре), а я сзади и держусь за её хвост. Мы страшно разогнались, так что у меня даже сердце заныло, и вдруг — р-раз! — и взмыли в воздух, наверное, там, внизу горы, была маленькая горочка, бугорок, — получилось что-то вроде трамплина. И вот мы летим всё выше и выше в небо и не приземляемся вовсе, как это бывает, когда на самом деле прыгают с трамплина, а всё выше и выше, парим, и внизу всё такое маленькое: и дома, и весь наш городок, и ребята и девчонки из нашей школы, а мы летим с Табуреткой, как на самолёте, и я машу ребятам рукой, и так нам с Табуреткой хорошо, что и я хохочу от счастья, и она хохочет, представляете, даже она, собака, и та хохочет?..

И тут я проснулся.

До чего же тоскливо было лежать в незнакомом городе, в незнакомой квартире в темноте. Чтобы не разбудить Зику, я встал тихонечко, вышел на кухню, зажёг свет, сел на стул и принялся есть холодную котлету. Я ел эту холодную котлету, и думал, что утром опять в школу, и смотрел в окно, на тёмную улицу и на дождь. Но в окне и наша кухня была видна тоже — в стекле всё отражалось: и горящая лампа, и стол, и буфет, и я с холодной котлеткой, и дверь в коридор, и газовая плита, и я увидел, как дверь в кухне открылась и вошёл папа в пижаме и с сигаретой во рту.

Я не обернулся.

— Не спишь? — спросил он. — Почему?

— Так, — сказал я. — Не спится.

— A-а, есть захотел? — сказал он.

Он сел рядом со мной, положил сигарету в пепельницу и стал отщипывать пальцами кусочки котлеты, которую я держал в руке, и задумчиво класть себе в рот.

— Как дела в школе? — спросил он.

— Ты уже спрашивал, — сказал я.

— Ах, да-да, действительно, я забыл. Голова кругом идёт, всё думаю.

— Ты поэтому и не спишь?

— Да.

— А о чём ты думаешь?

— О работе.

— Что, неприятности?

— Нет, не то слово. Просто неполадки.

— Может, ты необщительный?

— Кто — я? Да нет. Я общительный, и это здесь вообще ни при чём, потому что, хоть работа и новая…

— Ты, как и я, новичок, — вставил я.

— …но люди всё равно знакомые. Ты ведь знаешь, я тыщу раз летал сюда в командировки. Здесь дело в другом.

— А в чём же дело?

— В установке. У нас одна установка не получается. Ты вряд ли поймёшь, но установку можно собрать так и эдак, в зависимости от того, из чего мы будем первоначально исходить. То есть — существуют два пути. Какой выбрать?

— Выбери один какой-нибудь.

— А второй куда деть?

— Ну, выбери второй.

— А куда мы денем первый?

— Выбери оба, — сказал я глупость.

— Я понимаю, ты шутишь, — сказал папа. — Только мне-то не до шуток.

— Выбери путь, который лучше, — сказал я.

— Они оба хороши. Совершенно одинаковые. Мы считали.

— О! Придумал! — сказал я. — Конечно, если они совершенно одинаковые, эти пути.

— Что? Что? Говори скорее!

— Киньте монетку, — сказал я.

Он вздохнул и сказал:

— Это не по науке. Я съел у тебя всю котлету. Ну, я пошёл спать.

И он ушёл из кухни.

Я погасил свет и ещё немного посидел в темноте, глядя на дождь за окном, потом тоже пошёл досыпать.

Папа не спал. Я заглянул в щёлочку их с мамой комнаты: горела настольная лампа, папа сидел в пижаме за столом со своей специальной линейкой в руке, и что-то бормотал, и стукал этой линейкой себя по носу.

5

— Громов, — сказала учительница географии, и все, кто сидел впереди меня, обернулись и стали смотреть на меня, да и те, кто сзади, я думаю, тоже. Но я почему-то не шевельнулся.

— Ну, Громов. Что же ты? — снова сказала учительница, и только тогда я встал, хлопнув крышкой парты.

— Здесь! — сказал я.

В классе зашумели, а кто-то хихикнул, потому что смешно было говорить «здесь», — просто меня вызывали отвечать урок.

Но я никуда не шёл, а стоял на месте.

— Ты можешь отвечать урок? — спросила учительница. — Хотя это не обязательно, потому что ты новенький, да ещё опоздал к началу учебного года.

— Могу, — сказал я. — Урок я выучил.