Исчезнувшая библиотека - [22]
«Эти шкафы, — сказал он, цитируя пассаж из Павла Орозия, — опустошили люди нашего времени (exinanita а nostris hominibus nostris temporibus)».
Потом углубился в подробные объяснения, стараясь излагать как можно проще, так, чтобы Амр понял. Орозий, утверждал он, португальский историк, преданный святому Августину, отмечал, что посетил Серапион — и был потрясен видом этих жалких обломков — из-за одного места в рассуждении, включенном в рассказ о войне Юлия Цезаря в Александрии. И разъяснил, не оставляя места сомнениям, что речь не может идти о следах пожара времен Цезаря: и потому, что сохранившиеся следы относились к событиям, гораздо более близким (во времена Орозия еще живущим в памяти свидетелей), и потому, что Серапион — совсем не то, что царский квартал, где хранились драгоценные собрания Птолемеев. Тем самым, продолжал он, Орозий уличал в грубейшей ошибке Аммиана, самонадеянного, невесть откуда взявшегося сирийца, урожденного грека, взявшегося сочинять истории на изысканной латыни: копируя источники, которых не понимал, он дошел до того, что приписал Юлию Цезарю разгром Александрии и разрушение Серапиона.
Амр с восхищением слушал ясные, четкие речи еврея, столь отличные от пустопорожних наветов ретивого доносителя. Тем временем Филарет, которому редко доводилось распространяться на любимую тему, а потому он и не собирался ограничивать себя, приводил сведения, все более детальные. Сказал, что сам видел, путешествуя по Западу, несколько списков с «Историй» Орозия, и обнаружил, что в месте, где Орозий говорит о книгах, случайно оказавшихся поблизости от порта (proximis forte aedibus condita), а потому сгоревших, когда Цезарь приказал поджечь корабли, в одних кодексах значилось число сорок тысяч, а в других — четыреста тысяч. То же самое — у Авла Геллия, который касался этого эпизода в прихотливой главке своих «Аттических ночей», посвященной древним библиотекам: одни списки называли цифру семьдесят тысяч, другие — семьсот тысяч. В пылу доказательств забыв о том, что Амр мало знаком с сутью вопроса, который он так подробно излагал, Филарет прибег к последнему, решающему аргументу. Орозий, продолжал он, всего лишь воспроизвел безусловно достоверный рассказ Тита Ливия, историка, жившего во времена Цезаря и Августа, чей труд, в полном его объеме, занимал почти сто пятьдесят свитков. Стало быть, достаточно найти книгу Ливия о войне в Александрии, и сразу станет ясно, написал ли Орозий сорок или четыреста тысяч. Но как раз эта книга Ливия и пропала бесследно (может быть, во всем мире ни у кого не сохранилось полного Тита Ливия).
Но решение пришло к нему внезапно, в один прекрасный день, когда он читал Сенеку, трактат «О спокойствии души». Там стоик, чья мудрость часто граничит с безумием, в длинном рассуждении обрушивался на манию богачей из чистого хвастовства собирать у себя в домах тысячи книг; засим следовали слова, которые Филарету, когда он их прочел, показались подлинным откровением:
Чему служат несметные книги и целые собрания, когда их владельцу на протяжении жизни едва удается прочесть заглавия? В Александрии сгорело сорок тысяч свитков. И вот, многих восхищает столь блестящее доказательство царственного обилия (pulcherrimum regiae opulentiae monumentum), даже и Ливия, который говорит, что эти свитки — великолепный плод изысканного вкуса и неусыпных забот властителей (qiu elegantiae regum curaeque egregium id opus ait fuisse).
Ничего подобного, — возражал Сенека в своем трактате, — какая тут изысканность, какие заботы: роскошь во имя культуры, даже и не культуры вовсе, ибо книги эти доставались «не для учения, но для выставления напоказ». Орозий, заключил торжествующий Филарет, прочел и перефразировал то же место из Ливия, на какое обратил внимание Сенека, ведь оба определяли свитки одними и теми же словами: «singulare profecto monumentum studii curaeque maiorum» («весьма полезный памятник величайших стараний и забот»). Значит, и Орозий, как Сенека, прочел у Ливия число quadraginta milia librorum — «сорок тысяч свитков».
Амр уже потерял нить страстно излагаемых доводов и перестал слушать упорно стоящего на своем оратора. Иоанн знаком показал Филарету, что этого довольно. На обратном пути никто не возвращался больше к неисчерпаемой теме.
Дни проходили в ожидании ответа Омара. Амр столь же регулярно продолжал посещать своих ученых друзей. И все же, хотя араб и старался выказывать сердечность, им чудилось, будто он не так искренен в своей любезности, как раньше. Какая-то тень встала между ними, и однажды Иоанн попытался рассеять ее.
«Мне кажется, — сказал он, — что тебя не до конца убедили объяснения моего любезного Филарета. Позволь же мне вернуться к теме, которая, как ты понимаешь, для нас дороже нашей собственной жизни».
Амр с готовностью согласился с тем, что Иоанн, как говорится, прочел его мысли, и охотно поделился своими сомнениями: ведь так или иначе запутанное расследование Филарета обнаружило, что во время войны, развязанной Цезарем в Александрии, погибло сорок тысяч книжных свитков.
«Мы тоже, — мягко ответствовал Иоанн, — часто спрашивали себя, о каких книгах идет речь. Но вынуждены были только сетовать на молчание историков. Представь себе: даже Аппиан, родившийся и живший здесь, в Александрии, в счастливые времена императора Адриана, ни словом не упоминает пожар в Мусее, когда в своих “Гражданских войнах” повествует о боях в Александрии. Аналогично — Афиней, тоже египтянин, чьи нескончаемые книги — кладезь сведений, почерпнутых из тысяч трудов (среди них даже написанный Птолемеем по прозванию Фискон о царском квартале Александрии). Только Кассий Дион, бывший в свое время свидетелем безумной угрозы Каракаллы — тот собирался сжечь Мусей, чтобы отомстить за Александра Великого, которого (как он думал) отравил Аристотель, — сообщает что-то определенное. В самом деле, он утверждает, будто во время пожара сгорели арсенал и склады зерна и книг».
