Исчезнувшая библиотека - [20]

Дело было в пятницу нового месяца Мухаррам двадцатого года Хиждры, или 22 декабря 640 года христианской эры. Император Ираклий I, с уже подорванным здоровьем, несколько лет назад вынужденный отбивать город у персов, предпринимал из Константинополя отчаянные вылазки, чтобы спасти метрополис. Согласно хронисту Феофану, он умер от водянки месяца через полтора, в феврале 641 года. Дважды византийские военачальники завладевали портом Александрии, и дважды Амр опрокидывал их в море. Несмотря на то что халиф не допускал и мысли о разрушении и разграблении города, Амр, выведенный из себя непрекращающимися вражескими атаками, сдержал обещание «сделать Александрию доступной со всех сторон словно жилище блудницы» и велел снести башни и значительную часть стен. Однако удержал своих людей от грабежа, к которому они стремились, и на том самом месте, где речами утихомирил их, воздвиг мечеть Милосердия.

Амр вовсе не был невежественным воином. Четырьмя годами ранее, заняв Сирию, он пригласил к себе патриарха и задал ему тонкие, если не щекотливые, вопросы о Священном писании и о так называемой божественной природе Христа. Он даже попросил проверить по еврейскому оригиналу точность перевода на греческий одного места из Книги Бытия; патриарх при этом сумел отстоять свою точку зрения.

В то время, когда Амр захватил Александрию, был еще жив, если верить «Истории мудрецов» Ибн аль-Кифти (есть такие, кто в этом сомневается), престарелый Иоанн Филопон, неутомимый, как о том гласит его прекрасное прозвание, комментатор Аристотеля. Иоанн был христианином (принадлежал к христианскому братству филопонов[2]), но приверженцем Аристотеля, а посему с чрезвычайной легкостью впал в ересь. Он сочинил трактат «О единстве», в котором утверждал, будто три лица Троицы обладают единой природой, хотя и, как он говорил, в трех ипостасях. Даже для невежд был ясен монофизитский склад таких рассуждений, едва прикрытый аристотелевской фразеологией; в самом деле, Иоанн губил себя, можно сказать, безвозвратно, когда признавал в конце, что Христос обладает только божественной природой. Долгие годы он жил затворником, как и подобает еретику, занимаясь грамматикой и математикой, продолжая притом свой прилежный и непрестанный труд по комментированию Аристотеля.

Амр стал навещать старика; особенно восхищали мусульманина его аргументы против той невероятной путаницы, какую христиане нагородили вокруг Троицы. Он как будто бы продолжал (но с собеседником, который, как он чувствовал, был почти что на его стороне) жаркие споры, которые вел с патриархом Сирии. Христологический диспут манил его, а может, и развлекал, если судить по тому вопросу, какой он задал патриарху: когда Христос, которого христиане также считают богом, находился во чреве Марии, управлял ли он и оттуда миром, как подобает божеству? Почтенный иаковит, вынужденный защищаться, дал на этот вопрос слабый ответ, напомнив, что сам Бог (Отец) не выпускал бразды правления даже тогда, когда был занят всем хорошо известной беседой с Моисеем, которая продолжалась сорок дней и сорок ночей. (В исторической достоверности таковой беседы даже мусульманин Амр не мог усомниться, поскольку о ней рассказывает Пятикнижие — книга, священная и для него.) Но потом сам патриарх был вынужден признать, что в Пятикнижии нет никакого намека на Троицу; и попытался объяснить столь неудобную фигуру умолчания в такой истинной книге, приведя аргумент воистину о двух концах: дескать, было бы неосмотрительно говорить об этом во времена, когда народы, в пору своего детства, слишком тяготели к многобожию. (Неосторожное допущение, будто вера в Троицу таит в себе коварно прокравшийся политеизм.)

Очевидно, что у Амра была хорошая защита против подобных несообразностей: слова Пророка охраняли его. «У Бога нет сыновей, — говорил тот. — Если бы у Бога был сын, я бы первый ему поклонился». И еще: «Не говорите, будто в Боге есть Троица, он один» и тому подобное. Но легко представить себе, как он наслаждался аргументами Филопона, тем более что они исходили, так сказать, из лагеря противника. Неумолимая логика старика захватывала его. Очень скоро они с Иоанном стали неразлучны.

Наконец, однажды Иоанн решился затронуть в их обычной беседе тему, которая уже давно просилась на язык, но каждый раз откладывалась. «Ты опечатал, — сказал он, — все склады Александрии, и любой товар, какой ни есть в городе, по праву твой. Я не возражаю. Но есть вещи, которыми ни ты, ни твои люди не сможете воспользоваться: я хотел бы попросить тебя оставить их на месте».

Амр спросил, что это за вещи, и Иоанн ответил:

«Книги из царской сокровищницы. Вы завладели ими, но не сможете, я знаю, ими воспользоваться».

Амр, изумленный, спросил, кто собрал эти книги, и Иоанн начал рассказывать историю библиотеки.

Что за книги оставались к тому времени в Александрии и где они находились — предмет, требующий некоторых разъяснений. За триста пятьдесят лет до того Александрию захватила, но вскоре вновь потеряла царица Зенобия, арабка из Пальмиры, утверждавшая, будто происходит от Клеопатры. Когда римский император Аврелиан отвоевал у нее Александрию, оказалось, что квартал Брукион пострадал больше всего. Согласно Аммиану, который, может быть, преувеличивает, этот квартал был совершенно разрушен. Через пару десятилетий Диоклетиан подверг город самому настоящему грабежу. Мусею, который в первый период империи переживал отдельные, блистательные, периоды обновления, и даже не так давно ему вернули былую славу выдающиеся труды математика Диофанта, был, по всей видимости, причинен огромный вред. В 391 году, во время нападений на языческие храмы, был разрушен храм Сераписа. Последним из известных представителей Мусея стал Феон, отец Ипатии, которая изучала конические сечения и музыку и в 415 году была растерзана христианами, в своем невежестве считавшими ее занятия ересью. И совсем недавно, при Хосрове II, было десятилетие персидской оккупации, от которой с большим трудом Ираклий освободил город. Изменились, конечно же, и книги, и не только в том, что касалось содержания. То были уже не ломкие свитки былых времен, обрывки которых выбросили в мусор или погребли в песках, но изящные, прочные пергамены, сплетенные в толстые кодексы, кишащие ошибками, поскольку греческий язык все больше и больше забывался. И преобладали уже среди них сочинения Отцов церкви, акты Соборов, вообще всякого рода «священные писания».