Исцеление мира. От анестезии до психоанализа: как открытия золотого века медицины спасли вашу жизнь - [103]
Не прошло и двух лет, как другая крупная европейская держава оказалась втянутой в конфликт, исход которого потряс Европу и мир. Царская Россия повела войну против стремительно модернизирующейся Японии[162].
Уничтожение русского флота при Цусиме 27 мая 1905 года казалось устрашающим сигналом, особенно для европейских колониальных держав: впервые за долгое время азиаты одержали победу над «белой» великой державой. В дополнение к этому поражению царский режим, считавшийся в англосаксонском мире воплощением деспотизма и пользовавшийся весьма дурной славой даже в более спокойные времена, в том же году потрясла первая крупная революция.
Невзирая на эти события, Россия благодаря своим демографическим ресурсам оставалась весомым фактором в становящемся все более нестабильным европейском равновесии. Сэр Эдуард Грей, отвечающий за британскую внешнюю политику, возможно, чувствовал себя жонглером, теряющим контроль над пятью шарами, кружащими в воздухе. Великобритания преуспевала в течение почти столетия, в основном воздерживаясь от союзов и сделок на европейском континенте. В рамках своих полномочий она удерживала другие четыре державы (Францию, Россию, Австро-Венгрию и Пруссию или, с 1871 года, Германскую империю) от превращения в чрезмерно могущественную и доминирующую страну. Уже к первому десятилетию ХХ века эта четверка распалась на два блока, сравнимые с двойными звездами, вокруг которых, как планеты, витали меньшие государства[163]. В сущности разобщенная, не идущая ни в какое сравнение с более поздними альянсами вроде НАТО или Варшавского договора сеть конвенций и соглашений претворила в жизнь то, что Бисмарк называл «cauchemar des coalitions» – «кошмар коалиций», предполагающий создание враждебных коалиций с двумя или даже бóльшим количеством фронтов.
Мысль о том, что созданная им Германия будет окружена с одной стороны Францией, открыто жаждущей мести за войну 1870–1871 годов, а с другой – Россией, для первого рейхсканцлера представлялась кошмаром, который куда менее одаренные в плане дипломатичности и стратегического мышления его преемники не смогли предотвратить. Будучи человеком образованным, сэр Эдуард знал, что эти две страны фактически традиционно выступали основными соперниками Великобритании. Британские политические деятели рассматривали политику экспансии России в Азии как потенциальную угрозу, прежде всего для жемчужины империи – Индии. Франция, с другой стороны, была второй по величине колониальной державой – владения и стремление «grande nation»[164] к дальнейшему расширению территории становились причиной различных трений. Кульминацией этого соперничества в 1898 году стало противостояние британских и французских вооруженных отрядов в суданской Фашоде. Решение проблемы было многообещающим для Франции и Великобритании и зловещим предзнаменованием с точки зрения внешней политики Германии: обе «западные державы» опасались конфронтации и заложили основу для заключенного в 1904 году «Entente cordiale» («Сердечного согласия», Антанты).
Изрядная доля вины за растущее отчуждение Германии лежала на ее правительстве. Масштабное строительство военно-морского флота Германии, в котором британские политики, адмиралы и пресса видели угрозу своему господству в Мировом океане (что было сильно преувеличено, поскольку разрыв между двумя военно-морскими силами оставался значительным), вероятно, было главным фактором, который помимо множества других разногласий стал клином, вбитым между двумя странами. Губительную роль сыграл человек во главе промышленной и научной нации Германии. Император Вильгельм II стремился к личному господству. Его неуклюжая риторика породила и сравнение немецких войск с гуннами в речи перед высадкой с целью подавить Боксерское восстание в Китае в 1900 году (слово «гунны» молниеносно распространилось среди союзников в начале войны 1914 года и использовалось для обозначения всего немецкого), и хвастливо-бестактное интервью газете The Daily Telegraph в 1908 году. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать антипатию по ту сторону Ла-Манша и стать ужасом для либерального сегмента политической и интеллектуальной сцены в Германии. Великий социолог Макс Вебер мрачно предрек: «Величина презрения, которая к нам, как к нации, проявляется за границей из-за того, что мы „допустили“ режим этого человека, в конце концов, стала для нас фактором первоклассного глобального политического значения. Ни одна партия, которая в какой бы то ни было мере культивирует демократические и в то же время национально-политические идеалы, не может взять на себя ответственность за этот режим, чье продолжающееся существование угрожает нашему положению в мире больше, чем колониальные проблемы любого рода» [1].
Укрепление дипломатического фронта, череда мелких и крупных кризисов в Европе вплоть до Балканских войн 1912–1913 годов наложились на эмоциональное состояние общества: этот период времени историк Карл Лампрехт назвал эпохой раздражительности. Особенно ощутимо это было в таких быстро растущих крупных городах, как Берлин и Лондон – шум и суета все больше давили на людей, и непрерывно росло количество жалоб на неврастению. По оценке историка Фолькера Ульриха, одно из технологических достижений эпохи, фактически предназначенное для развлечения и расслабления истощенных современной жизнью людей, стало символом, если не усилителем симптомов изнурения: «Ранние немые фильмы с их мерцающими изображениями как ни один другой популярный вид развлечения отражали глубоко укоренившуюся нервозность времени. Их монтажный язык эхом отзывался на сбивающее с толку обилие сенсорных стимулов, среди которых жили обитатели из мегаполиса Молоха
