Исаак Дунаевский. Красный Моцарт - [165]

Вторая половина марта прошла хорошо. Как в детстве, было весело, что дни нарастают. Он опять возлагал слишком большие надежды на союз с Моисеем Янковским на то, что «Золотая долина» будет шедевром, выстрелом в десятку. В Рузе к нему вечерами захаживал грузин, композитор Николай Нариманидзе, очень милый человек и большой знаток грузинской песни. Дунаевский консультировался с ним по поводу грузинской темы в «Золотой долине», как должны звучать те или иные моменты в стилизованной части, оценил материал с точки зрения «грузинскости». Все вроде было бы неплохо. Но одно «но»…

С душой было что-то не так. Композитор знал, что в жизни бывает только «одна весна, одно лето, одна осень и одна зима». И когда в роще он трогал первые весенние липкие цветочки, сама собой проскальзывала мысль: а ведь еще один год промчался, еще один год, еще один шаг к концу.

Он бронировал себя против осеннего увядания. Осень стала гипнотизировать, подавлять своей великолепной красотой. Воспоминания о лете, о дачных пикниках и пижамах, курортных поездках стерлись.

Композитору нужны были чей-то совет и поддержка. Никто из окружающих этого дать не мог. Он стал рыться в партитурах, читать музыкальных классиков. Помощь пришла от Бетховена. Ему показалось, что он стал его по-новому понимать. В буквальном и музыкальном смысле. Музыка Бетховена потрясала своей бездонной чистотой и величием, а главное, мощью. Его симфоническое мышление всегда стремилось к этому. Неожиданно легко закончил финал первого акта «Золотой долины».

Во второй половине марта в Рузу неожиданно приехала Зоя Пашкова. Не выдержала одиночества в Москве, обеспокоилась тем, что он изменит ей с музыкой. А Дунаевский неожиданно выясняет, что вечера, которые он провел в советах с Нариманидзе, бесконечные напевы грузинских песен ему ничего не дали. Надо самому придумывать грузинскую застольную. Хотелось ото всех поскорее избавиться. Композитор волновался, на кого Зоя оставила Максима. Она пробыла только пару дней. Когда Зоя уехала, композитор передал с ней письмо для Янковского, чтобы он все-таки занялся сочинением или переделкой либретто. Старик упрямился. Исаак Осипович думал сдвинуть его с мертвой точки шуткой. Подумывал, не стоит ли ему отрастить бороду. «Тогда я буду похож на патриарха», — шутил он. Кто-то сказал ему в Рузе, что с бородой он на самом деле будет похож на Римского-Корсакова. Это сравнение Дунаевского рассмешило и позабавило. Живой классик! Все правильно.

В читальный зал библиотеки Рузы принесли третий номер газеты «Советская музыка». Первое, что увидел Дунаевский, была статья Анатолия Новикова и Матвея Блантера, в пух и прах поносивших Дунаевского. Коллеги постарались. Обвиняли его в том, что он в конце декабря прошлого года (когда обрушились все проблемы с Геней) не был на пятом пленуме Союза композиторов, оторвался от масс. В свое время, когда справляли его юбилей, именно эти двое не поздравили его с присвоением ему звания народного артиста РСФСР.

Пока он отдыхал, с точки зрения его врагов, или работал, с точки зрения его семьи, на съезде вылилось на него ведро помоев. Еще бы, после истории с сыном они считали, что Дунаевскому не подняться, что дни его как композитора сочтены. В ноябре случилось несчастье, в декабре с трибуны пленума Дунаевского уже поносили, а потом кто-то услужливо предложил Блантеру и Новикову высказаться по этому поводу в прессе. Быстро же они списали Дунаевского со счетов. Надо было им показать, что композитор никого не боится.

Он, конечно, понимал, что музыка волновала всех в последнюю очередь. Больше всего волновал их он сам, композитор Дунаевский. Его дачи, дома, машины, слава, успех у публики. Вот чего они хотели добиться, когда воспользовались случаем с сыном и напали подло, из-за угла. Как же они усвоили холуйские привычки Хозяина! Если вдруг кто-то оказывался слабым, надо было его добить, чтобы не обвинили в пособничестве.

Он уже хорошо усвоил демагогический язык Союза композиторов и знал, как и кому следует отвечать. Его испугало только одно. В ругани Блантера и Новикова он услышал другое, какие-то старые интонации, интонации конца 1930-х годов. Ярые выкрики рапмовских критиков, их терминологию: «надрывные, унылые интонации, тянущие назад, вместо зовущих вперед». В конце 1920-х он один раз не выстоял, сбежал от полемики в Ленинград, сам позже думал, что испугался. И вот теперь ситуация повторялась. Надо было что-то делать, что-то предпринимать.

Но, к сожалению, не было прежнего запала и задора. Его лучшее творение «Школьный вальс», который он любил и считал успехом, обругали на чем свет стоит. Говорили, что это песня не для школьников. Самонадеянные глупцы! Это было воспоминание. Редкое воспоминание, которое пришло как откровение. Он услышал в музыке голос прошлых лет, дикую ностальгию по Лохвице, по Кноррингу, по своим «сестричкам» — девочкам Любови и Цецилии. А они хотели опять куда-то звать: все вперед и вперед. Пора остановиться, оглянуться. Исаковский, которого он создал как песенника, оказался по одну сторону с Блантером. Лебедев-Кумач такое бы себе не позволил. Времена меняются.