Исаак Дунаевский. Красный Моцарт - [166]

Письмо написал. Получилось, как всегда, более теоретически, чем практически. Конечно, такой отповедью их не прошибешь. Композитор это понимал, как понимал и то, что изменить ничего нельзя. Сталинские высотки росли как грибы, империя наливалась силой, а он уже этой силе соответствовать не мог. Его все ругали.

В мае решил сесть за письмо Рыськиной, соскучился по своей музе. Надо было хоть кому-то высказаться. Пустота, ненаполненность — основной тон письма. Эта ненаполненность мучила его весь апрель. Он практически ни с кем не общался. Сидел то в Рузе, то в Москве, писал и переделывал партитуры новых оперетт, обдумывал «Вольный ветер».

Неожиданно позвонила Екатерина Дмитриевна Ладыженская — жена Янковского, сообщила, что Моисей загрипповал и не может приехать из Ленинграда. Так что мартовское сидение в Рузе композитор провел почти безрезультатно. Написал «нечто вроде кантаты из восьми номеров», посвященной Тихоокеанскому флоту в связи с тридцатилетием его существования. Автором стихотворного текста стал Борис Можаев, будущий знаменитый прозаик. Работа с его текстом Дунаевского увлекала, и получилось довольно занятно. Во всяком случае, Дунаевский чувствовал, что краснеть за нее не придется.

И все равно ощущалась ненаполненность. «Ненаполненность», — как заклинание повторял Дунаевский. Беспрестанно курил, хотя врачи запрещали, просили сдерживаться. Местная повариха подкладывала ему котлеты покрупнее. Это Дунаевский заметил. Смотрит с сожалением. Неужели что-то знает, неужели наслушалась разговоров и сочувствует?

Потом объявился Янковский, уже в Москве. Он был весел, его работа над двухтомником о Римском-Корсакове продвигалась вперед. Композитор пенял ему, что работа над «Золотой долиной» задерживается. В связи с довольно серьезной переделкой либретто, укреплением сюжета новая редакция музыки весьма значительно коснулась основной музыкальной драматургии оперетты. Добавилась совершенно новая картина: выпускной вечер в одном из ленинградских институтов. Эту сцену Дунаевский написал под влиянием «Школьного вальса». Кинорежиссер Райзман, посмотрев фильм, сказал: «Я много лет работаю в кино, многое видел, многое слышал. Но никогда мне не приходилось видеть и слышать такого слияния документальной и сочиненной музыки. Совершенно невозможно сказать, где музыка документальная, а где она специально записывается в московском звуковом ателье». Это свидетельство Дунаевский очень ценил. Он как будто пытался оттянуть какой-то конец. Занимался все время ненужными историями, встречами.

В начале лета намеревался встретиться в Ленинграде с Раечкой. Написал ей, что приедет. И вдруг неожиданно заболел. Весь конец мая сотрясался от кашля, кашель мешал жить и, главное, работать, потому что не мог курить. Пока писал письмо Раечке, выкурил, хоть и малюсенькими затяжечками, две папиросы. Врач в поликлинике сказал, что это очень плохо и грозит серьезными последствиями. Неожиданно пропал голос. Что ты будешь делать? Одновременно начались ларингит, трахеит и бронхит. А Раечка сообщала, что собирается на Кавказ, в горы. Затем болезнь начала прогрессировать. Из-за осложнений, повлекших ослабление слуха и прочие прелести, Дунаевский не смог поехать в Ленинград в романтическое путешествие.

Когда Раечка приехала после отдыха на Кавказе, загорелая и посвежевшая, в Москву, Исаак Осипович уже был в Старой Рузе — работал, отдыхал. Отдых в Рузе оказался неожиданно приятным, подобралась симпатичная компания. «Представьте себе, — писал он в письме Раечке, — что и среди композиторов имеются люди славные — не московские».

Начал опять волноваться за Евгения. Сын подал документы на первый курс в Московский художественный институт им. В. И. Сурикова. Дунаевский очень любил своего сына, собирался, если будет что не так, бросить все дела и заняться обиванием министерских порогов. Слава богу, не пришлось.

Как часто бывает в Подмосковье, вдруг повеяло дыханием осени. Только что, несколько дней назад, было лето, а сейчас идет дождь и все по-осеннему. И солнце стыдливо прячется в просветах туч.

Композитор помнил, как его душу волновали страсти: шахматы, бега, женщины, любовь, ощущение победителя, любимца матери, который всегда добивался желаемого. Жизнь — праздник. Он пробовал оживить в душе хоть одну из страстей — увлечение футболом. Снова начал страстно болеть за «Динамо». Письмо Раечки — наивной комсомолки — тронуло его своей искренностью. Он начал представлять ее путешествие по Кавказу:

«Есть две природы: та, которая ласкает нас после душного и закопченного бензином и фабриками города, и та, настоящая природа, в которой мы растворяемся морально и физически. Я помню и знаю эту пригородную природу, когда после городского асфальта пленяет вид десятка полуиссохшихся сосен, а небольшая березовая или дубовая роща настраивает нас на журчащее состояние. Но когда попадаешь на настоящую первозданную природу Кавказа (в меньшей степени Крыма), то только тогда проникаешься чувством величайшего упоения и саморастворения. По сравнению с Вами я теперь ничего не значу как поклонник красоты природы. То, что я видел, я видел преимущественно из окна вагона, автомобиля или самолета. Вы же теперь прикоснулись к ней, ходили по ней, обнимали ее. Это не позволит мне пойти по Вашему примеру. Да, я развращен удобствами, без которых мне будет трудно. Но природу я люблю, и каждый раз, попадая в ее объятия, я клянусь ей в верности, с тем чтобы потом… забыть эту клятву и изменить ей с городом, поглощающим силы и нервы…»