Исаак Дунаевский. Красный Моцарт - [152]

Видимо, какое-то потустороннее вмешательство все же было. Потому-то Исаак Осипович его упорно не замечал. Но добрые отношения Дунаевского и Александрова продолжались долго. Несмотря ни на что. Хотя сигналы какие-то можно было уловить уже в конце 1930-х годов, в пору их наивысшего расцвета и признания.

Дунаевскому казалось, что все женщины, с которыми сталкивается Александров, испытывают определенную тягу к этому статному красавцу. Исаак Осипович никогда не мог пожаловаться, будто женщины обделяли его вниманием. Думается, что между двумя мужчинами происходил даже негласный спор за первенство. И если Дунаевский проигрывал в этом споре в первые минуты, пока мужчины молчали, то стоило ему открыть рот, и Александров со своей фигурой отступал в тень. В голосе Дунаевского было что-то загадочное. Его магия открывалась, когда он начинал говорить.

Александров почему-то был уверен, что Исааку Осиповичу все дается легко. Надо признать, он искренне почитал Дунаевского за его талант. Но постепенно Григорий Васильевич начал все валить на Исаака Осиповича, как на неуязвимого. Поначалу Исаак Осипович думал, что Григорий Васильевич на него за что-то сердится или Исаак Осипович перед ним в чем-то провинился. Пока не понял, что все не так. Просто он удобная фигура. Композитор писал Лидии Смирновой в конце 1930-х годов:

«Поеду в Москву, немного успокою Александрова, путаный он человек, а главное, не пожалеет друга, чтобы выгородить себя, все на меня опрокинул, во всем оказался виноват я. И теперь ко мне обращаются выручать „Мосфильм“, а я-то меньше всех виноват».

Во время войны отношения прекратились. Александров сидел в эвакуации в Алма-Ате, Дунаевский колесил по стране в поезде. Затем все съехались в Москву. Московская жизнь потихоньку опять наладилась. По Тверской стали, вжик-вжик, мчаться красивые трофейные машины: «бьюики», «ауди», заработал «Мосфильм». Григорий Васильевич позвонил Дунаевскому и пригласил делать новый фильм.

Для Исаака Осиповича его звонок был искушением. Дела его обстояли не самым лучшим образом. На пленуме Союза композиторов в 1946 году ему здорово досталось. Он сам очень подробно описал ту страшную ситуацию, в которой оказался.

«Дело в том, что одно время (1942–1946) вокруг моего имени распространялись самые нелепые и безусловно враждебные мнения, будто я исписался и умолк, будто я не в состоянии был отобразить военную эпоху в песнях. Мало того, некоторые сволочи из ленинградских композиторских кругов напустили туман вокруг моего отъезда из Ленинграда, исказив не только факты, но и придав им двусмысленное толкование. Так, например, моему отъезду 25 мая 1941 года был придан характер бегства из Ленинграда, характер гражданской трусости. Вы же понимаете, что 25 мая 1941 года я не был осведомлен о предстоящей войне, а уехал в поездку с железнодорожным ансамблем. Моя семья уехала 29 мая, как обычно, на дачу под Москву.

Я действительно больше не вернулся в Ленинград, так как это было глупо в условиях того времени. Я предпочел уклониться от перспективы превращения в труп или в лучшем случае от перспективы стать дистрофиком, решил приносить пользу стране на том участке, на котором застала меня война. Я во главе моего ансамбля, что вам уже известно, изъездил много тысяч километров, неся повсюду заряд песни, призывной и бодрой.

Меня никто никуда не призывал, никто не определял свыше моего места в разразившейся катастрофе (а я этого, кстати, ждал). Поэтому, когда я получил предложение от главного Политуправления Красной Армии обслуживания тыла первой очереди, я с охотой и гражданским энтузиазмом приступил к выполнению своей задачи. В дальнейшем эта задача была по необходимости расширена, так как нас просто не пускали в Москву до мая 1943 года. За эту работу во время войны я получил два ордена Красной Звезды и „Знак Почета“.

Но не этого хотелось „друзьям“, возглавляемым временно исполняющим обязанности председателя Ленинградского отделения Союза композиторов Валерианом Богдановым-Березовским. Этот подлец, которому я так много сделал хорошего, бомбардировал соответствующие организации телеграммами, что председатель Дунаевский покинул свой пост и бросил союз на произвол судьбы. Ему хотелось, чтобы я вместе с ним сдирал занавеси в помещении союза и менял их на сто граммов хлеба. Это все понятно, и трудно осуждать людей, очутившихся в Ленинграде в столь тяжелом положении. Но если было много людей, которые не успели, не смогли покинуть вовремя город, то было множество таких людей, которые в дальнейшем превратили в героизм свое нежелание успеть уехать из Ленинграда. С большой надеждой они ожидали Гитлера, но когда они увидели, что дело это становится безнадежным, вот тут-то они больше всего стали кричать о своих доблестях и уже поневоле стали преодолевать в целях обыкновенного самосохранения ряд нечеловеческих трудностей. Однако подлые и мелкие душонки, обжегшись в своих надеждах, не могли отказать себе в удовольствии зверино ненавидеть любого человека, сумевшего оказаться в иных условиях».

В 1946 году в жизнь Дунаевского неожиданно ворвались призраки войны. И он стал с ними бороться. И тут как альтернатива им появились другие призраки, приятные. Из прекрасного прошлого возник Григорий Васильевич с предложением сделать комедию с Любовью Петровной и Исааком Осиповичем. Искушение, заманчивая перспектива дважды войти в одну и ту же реку, повторить безумный успех «Веселых ребят», «Волги-Волги». Мимо такого соблазна Исаак Осипович пройти не смог. Он согласился.