Иосиф - [88]

– Ну, вот так вот, – отец для наглядности положил молоток на левое плечо и повернул голову. – Как задом наперед! ПонЯл?

– ПонЯл!

– Значить, – ЭНТОТ отца подучаить, – значить, сел, курок взвёл, ружьё на левое плечо положил и жди. Спиной, понЯл? Только гляди, не засни, понЯл? Жди, жди, сколько надо! И то-олько она сунется, то-олько дверь она открывает, тут её и лупи! Сразу! Но гляди, не промажь и не засни.

– Ну и чего ты думаешь, Паша? Это же на наших глазах, при нас происходило! Отец вечером, значит, готовится. Фуражку чистить свою зачем-то, козырёк трёт, трёт вот так вот, как на свидание идёть! Ха-ха! Ружьё приготовил, всё! Патрон, как положено! Только вместо крупной дроби насыпал мелкую – бекасин! Готовится и припеваить сабе так негромко, песню строевую казачью мурчить:

За курганом пики блещуть,

Пыль несётся, кони ржуть,

И повсюду слышно было,

Что полки домой идуть…

– Ты слыхал энту песню? – спрашивает отец.

– Не-а, – признаюсь я.

– А-а, ну ладно, а песня хорошая. И голос у отца был хороший. Да, и вот он её мурчить и собирается. А мы тут детишки возле него мугутимси! Ну, все же знали, куда он щас пойдет. Не спим. И стар, и мал. Ждём двенадцати часов ночи. Щас, мол, отец ведьму убьёт, и мы молочка и все тут и нахлебаимси! Ха-ха! Собиралси отец, как на войну, у порога повернулси бодрый такой! Ну, как же! На войну и шел! С ведьмой шибкой! Хе-хе! Фуражку уж задом наперёд надел, махнул нам и скрылся! Скрылся за дверями, а мы тут все – к окну, из какого катух видать. К окну, значит, притихли, ждём. Ждём, когда бабахнет. Ждем-пождём, ждём-пождём, – а детишки ж, спать-то хочется! Ну! Все и поснули! Утром просыпаимси, отец в хате, злой и молчит. Мачеха молчит, никто ничаво не говорить. Где ведьма шибкая, где молочко? И ни таво, и ни сяво! А спрашивать боимси. Отец-то был строгий у нас! Ага… Долго не знали мы, что там в катухе стряслося. А узнали опосля, когда отец выпил, да и рассказал, но, конечно жа, не нам, детишкам. Я уж его потом, взрослый, сам спрашивал, чего, мол, и как?! И вот он мне рассказал чистую правду! Ага! А вышло вот что. В двенадцать ночи отец уже сидел в яслях задом наперёд, с ружьём на левом плече, в фуражке с козырькём назад, сидел и ждал. Ну, сидит, не спит. Сидит час, сидит два – никаво, ничаво, шея – набок, вот-вот сломается! Ты попробуй минут десять с повёрнутой башкой посидеть?? Эта же, Паша, а-а-а! Я пробовал! Хэ-хэ! Да! Сидит дальше. И вот уже ближе к утру слышит: ведро – дзинь, дзинь, дзинь – пустое ведро приближается. А палец на курке уж онемел, и сам отец весь в напряжении застыл. Дверь т ак раскрывается, входить она, ведьма, с пустым ведром, в платочике, завязанном наверху вот так, бантом. Как у всех ведьм! Да! Входит, значит и спрашивает. Громко так спрашивает:

– Ну чаво, Павло, сидишь?

Отец и ляпни:

– Сижу…

Но он не ожидал такого нахальства! «Сижу», – говорить! А та: «Ну, сиди, сиди». Садится сама на стульчик. Она жа знала, где стульчик стоит! Взяла его, села под корову, бант на голове поправила и давай доить! Ведьма за сиськами коровьими, а отец в яслях за ружьём. Как врос! Не шевелится. Палец на курке онемел. Всё! Застыл и всё! Ты понимаешь чаво?! Ни могёть нажать! Во-о, как бываить! А та спокойно подоила, да и ушла.

Отец коротко хохотнул и что-то поправил на верстаке.

– И всё?! – не сразу и робко спросила мать. Она, как-то, оторопела. – Ты историю мне эту не рассказывал.

– Как же я табе её не рассказывал?! И всё! Она к сабе – через дорогу с ведром и молочком нашим, а отец со своим интересом, с ружьём, в хату, к сабе. Хе-хе…

– Не рассказывал, нет, не рассказывал! – мать, от такой неожиданной концовки про ведьму с молочком стала приходить в себя. Мне показалось, что она как-то растерялась. – И какая же тут нечистая сила, а? Паша? Ты слыхал? Я ничаво не поняла! Какая тут ведьма?! Прощщалыжная бабёнка попалась и всё! Наглая, прощщалыжная бабёнка! ПрОйда!

– А я табе говорю – она была ведьмой! – вспылил отец.

– А с чего ты решил, что она была ведьмой?

– Ведьмой!

– И чего же тут ведьмячего? Платочек бантиком? Пришла, подоила и ушла?! – мать набирала такие обороты справедливого недовольства, что отца можно было бы и пожалеть.

– Глаза она ему отвела! Ты понимаешь это или не понимаешь? У тебя соображения есть в голове али у тебя её нету? Соображении! Почему же у него палец не сработал? А? На курке какой лежал? А? Почему?!

– А ты ба, а ты ба задом наперёд с двенадцати ночи и до утра посидел бы в яслях, у тебя бы, может, и ничего не заработало!

– Та-ак, погодь-погодь! – начал петушиться отец. В спорах с матерью, когда не хватало аргументов, он обычно торопился, терял уверенность, становился смешным и неуклюжим. – Откуль она, откуль она знала, что отец сидить в яслях, а?! Откуль?! Она жа, как пришла, так и заговорила с ним, а?!

– Мг! – хмыкнула мать. В отличие от отца она твёрдо гнула свою линию и легко на пустом месте находила те самые недостающие аргументы. – Да ей небось ЭНТОТ сказал: «Смотри, – как её там звали? – Смотри, Дуськя, Павло с ружьём в яслях сидеть будет! С мелкой дробью». Небось и про деверя узнала, что деверь, Царства ему Небесная, деверь – телок от рябого быка, и в женщину ни за что не стрельнить! С бекасином он на бабу пошел! Нервы что ль ей пощекотать?! Ты меня, Иосиф, не смеши! Небось энта прОйда ишшо хвостом перед мущщинами крутить умела, а деверь, он чаво? Он слабость имел до женского пола. Имел? Име-ел!..