Иосиф - [86]

– А как же! Я там первую в своей жизни рыбку поймал на удочку! Но вода там холодющая! Ужас! Сплошные родники!

– Да, там родники! А Махровой она называется по Махру! Он жа там на берегу такой сад посадил! Куда он только за саженцами не ходил! И в Воронежский Калач, и в Манино, и в Урюпинск – по всем питомникам ходил! Говорили, что даже в Мичуринске бывал! Вот, пропал Махор! Я жа говорю, день, два – нет и нет, глядишь, появляется! Яблоньки тащит. Саженцы! Такая силища была у него! И вот насадил сад яблоневый!

– Но он что, сам по себе сажал? Земля-то не его была. Кто ему разрешал?

– В точности я тебе не могу сказать, но он в колхозе состоял. Ну а как же?! Кто бы дал ему лодыря гонять?! Работали все! Палочки зарабатывали! Трудодни. Потом там же на поле колхоз наш Авраамовский насадил ещё больший сад. Но это опосля. Это уже без Махра. Без Егора Егорыча. А Егор Егорыч так и остался один. Говорили старые люди, что он сильно любил свою Настю. Ни на каких женщин и смотреть после Насти не мог. Когда сад его подрос и яблочки пошли, он собирал их, бывалочи. Соберёт, да много-много, в мешок. Придет с этим мешком на бережок на Тишанку, сядет, ноги свесит с берега, мешок откроить, да и начинаить яблочки в воду бросать. Как дитё! По одному яблочку бросаить, бросаить, а яблочки всё плывуть, плывуть по речке. Это как раз он у этой ямы садилси, к-а кую потом Махровой назвали. А Тишанка, она же была раньше и чище, и глубже, и шамары, камыша в ней было меньше. И вот яблочки эти плывуть, плывуть по всем ямам. И по всем перекатам, под мостом, до Лобачей и дальше. А люди смотрят на эти яблочки, да и говорят:

– Глядикось, поплыли! – говорят с одного берега.

– Поплыли, – отвечают с другого. – Опять Егор Егорыч наш затосковал.

Ребятня к нему за яблоками бегала, взрослые заходили. Всех он угощал. На Городищи ходил к часовенке. Все церковные посты, праздники соблюдал и почитал. С бабками нашими он хоть и зналси – бабки уважали его, –а вот молодежь уже стала над ним подтрунивать. Комсомольцы местные появились, да и… не комсомольцы. Это же другая жизнь пошла. А потом как-то он и пропал, Махор. Куда он, чаво он? Ушел и с концами. Куда ушел, зачем ушел?

– А когда он пропал?

– Ну-у… это тут сразу же! После войны. Можа, в монастырь какой ушёл, можа, куда шел, да дорогой что приключилось. Неизвестно. Сгинул Махор.

Вот такая, Паша, любовь! Она табе такая нужна? Любовь? Она табе подойдеть?

– Не знаю. Тут же про церковь разговор. Верующие, не верующие.

– И что тут такого?! – искренне не понял отец.

– Наше государство, пап, атеистическое.

– Чаво-чаво?!

Спать мне постелила мама в горнице, на кровати с красивыми резными спинками, как у нас их называют – грядушками. На ней, кровати, вздымалась такая огромная перина и такие невероятно пышные и огромные подушки, что когда я лег, то утонул в этом пуху! Руки мои, вытянутые и возложенные на перину, оказались выше тела!

– Конечно, – думалось, – эти истории для кино не подойдут. Хотя это было время конца 80-х годов, когда Михаил Сергеевич Горбачёв вовсю сеял-рассевал семена «плюрализьма», но кто разрешит снимать про монахов? Больше всего поразил меня монах-родственник, который так и не признался, что он сын… своей матери. А как покажешь Дундука? Красного Партизана? Коммунисты – отрицательные персонажи?! А какой-то несостоявшийся монах и улыбчивый бабник Махор – положительный герой? Смелая заявка!

В голове роились образы: реальные, причудливые. Виделись волки в Подосиновиках, которые пытались меня догнать, дружок детства Коля Попов с ружьём на опоре линии электропередачи, но он почему-то целился в меня. Дундук скакал на конике в двубортном пиджаке с накладными карманами. Он тоже, как и волки, гнался. Гнался за полуторкой со старушками в кузове. Потом появились три монаха. Неподвижно стоящие, они смотрели на меня пронзительно строго. И вдруг поплыли яблочки по речке Тишанке. Они были красныекрасные. Нереально красные! Плыли они по Махровой яме, тянулись друг за дружкой точно рубиновая цепочка, а над Тишанкой распространился очень знакомый запах, но никак не речной…

– Сыночек, вставай, вставай, – на меня смотрели ласковые глаза матери. – Там такой петушок, хыть и молоденький, но наваристый вышел! Вставай! Ты жа, наверно, проголодалси?

Ах! Вот тут чем пахнет! Ушником!

«Револьцанеры»

Мой зимний визит на Родину произошел спустя полгода после нашей косьбы с отцом в вишенках. Тогда отец начал рассказывать мне про пастуха Перетрухина, ужасно похожего на генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачёва. Даже родимое пятно на лбу Перетрухина, по заверению отца, точь-в-точь было, как и у Михаила Сергеевича! Но так вышло, что мама, Нина Димитриевна, прервала беседу нашу жаркую под жарким солнцем на самом жарком интересном месте. На блины срочно позвала! А мамины блины с пылу с жара, со сковородки, с помощью гусиного перышка обильно смазанные маслицем коровьим топленым, да сдобренные сметаной, мёдом и вареньем на выбор: вишнёвым, земляничным, ежевичным, яблочным, грушевым, – свёрнутые конвертиком да несколько раз обмакнутые в сливки, действительно, дело деликатное и неотложное. И их надо вовремя поедать. Какой уж тут Перетрухин?! Да. Ну а потом в тот день к отцу пришли за тапочками. Отец отвлекся, а я, вкусив материнских блинов, совсем забыл про пастуха. А вот нынче утром, после целой кучи ночных материнских сюжетов, вдруг всплыла у меня в памяти та наша летняя беседа с отцом.