Иосиф - [75]

– Да, конечно, помню!

– Так они в Нижней Речке спасали иконы, а у нас в Лобачах – Егор Егорыч. Несмотря на то, что этот Егор Егорыч по жизни метался туда-суда, но был он беззлобный. Муху пальцем не обидить! Безобидный, беззлобный и всегда улыбалси, всегда улыбалси! Но! По женской части, вишь, какой был? Бедокурный! А женщины-то видать, его за энту улыбочку и уважали. Ага!.. Слухайте дальше. А дальше – больше! Жила у нас на Земляках, под курганом, это туда, внизу у яра, Настя Землякова. Земляковых там на Земляках – пруд пруди, и все они нам родственники, а вот Настя – тожа, но далёкая. А жили они вдвоем с матрей Серафимой. И вот красоты Настя была неописуемой! Она хоть и старше меня, но я её помню, Настю. Что походочка, что личико, ну, как говорять, ни в сказке сказать, ни пером не описать! Стройная такая, фигуристая, глаза такие – ясные-ясные! Чистая лазурь! А бровки, будто рисованные, как у меня!..

Отец крякнул и загремел ложкой в кружке, а я улыбнулся и представил ту Настю. У мамы нашей действительно брови были красивые, да и сама она была красавицей с ясными-ясными глазами! Не видя ТОЙ красавицы-Насти, стал я далее, по ходу рассказа, представлять маму нашу – Нину Димитриевну в образе Насти Земляковой.

– И эту Настю мать-Серафима выдала замуж в станицу Луковскую за… как его назвать? За белогвардейца? Вот имени я его точно не помню. Если не Степан! Степан, да! Точно, Степан! Они с дедом твоим, Димитрием Игнатьевичем, в революцию вместе во Турецкой стороне побывали и вместе возвратилися оттуда. Со многими другими, конечно.

Но оно, сынок, как оно происходило? Вон, все Лобачёвские были белыи. И дед твой в том числе. А Верхнереченские, через горочку – красныи! Баба Даша твоя, она жа Верхнереченская. И вот как она вспоминала: «Выскочат на горочку, как петухи какие! Энти белыи, а эти красныи, и начинають пули пулять друг в дружку, шашками махать. А сами между собой и браты, и сваты, и двоюродные, и троюродныи!» Вот так выходило! И если бы деда тваво не засватали бы за бабку Дашку… а у бабы тваёй Дашки дядя родной, Полухин Арсений Епифаныч, он жа за красных шел! Директор Верхнереченской школы! Грамотучий и красный! С головой, можно сказать, туда окуналси, в идеи красные. И с ним считались в районном центре. Если вовремя не засватали бы их, неизвестно, что бы стало с дедом Митькой. Его жа воронок не раз возил. НКВД! Это уж и я помню! В самые тёмныи ночи к нам на Земляки приезжал воронок. Грузили деда тваво и начинали возить. Возили, возили… А мать, Дашка, она с ума сходила, нас накрывала в постели и всё к окошку бегала.

Папаня рассказывал:

– Я жа чую, что возят по хутору, или вон туда, к Городище машина южить, взбирается. Остановят и начинают допрашивать;

– Докладай! Хто тут против Советской власти выступаить?

– Да нихто не выступаить, – говорю.

– Ты нам тут сказки не рассказывай, «нихто», а всю правду выкладывай, а то шлёпнем тут и всё! Без суда и следствия! Хто против Советской власти? Говори!

– Ды все молчать. Всем нравится Советская власть. Нихто ничего и не говорить, – опять своё талдычу.

Вот ведь как было, как выходило? Скольки раз возили тваво деда Митькю, допрашивали, а так и не тронули. Но там жа, в Нехаевском НКВД, знали, что он жанатый на племяннице Арсения Епифановича! Мы жа потом вот так вот, все родственники и рассуждали между собой.

– Ой! Нина! – возмутился отец. – Там они смотрели что ли – родственники, не родственники!

– А как жа ты думаишь? А как жа ты думаешь? – заспорила мать.

Эти истории про белых и красных я слышал и от бабушки, и от деда. Вот теперь мать рассказывает. И тоже – в который раз…

– А у Насти Земляковой один раз взяли муженькя. Один раз к их двору воронок Нехаевский ночий подкатил, заграбастали Стёпу и увезли. И всё, с концами! А Степан постарше был Насти. Ей было-то всего в ту пору, как сказывали, шашнадцать лет, Насте! Они в супружестве и года не пожили. И осталась Настя ни невеста, ни вдова, ни жана. Совсем молодая женщина! Но человек, он жа верить в чуду. И она с такой верой прожила: а вдруг дверь распахнётся и войдеть он! Живой и крепкий! Семья у свекра со свекровью Настиных большая была. Да они все семьи раньше были вон какие! Да. И прожила там Настя, считай, в работницах не год и не два – больше. Я уж не могу табе точно сказать. Прожила в ожидании этого чуда. А вдруг?! На неё уж там, в Луковском, засматриваться стали, приставать. А приставали те, кто власть имел. Сказывали ещё, что один энкэвэдешник Насти гла-за и открыл. Мол, не верь ты ни в какую чуду. Нету тваво Степана, не жди его, а давай вместе полюбовно жить.

– Энтот энкэвэдешкик, небось, и подстроил с мужем, – уверенно сказал отец, – чтобы путя сабе к Настиной юбке открыть!

Мать внимательно осмотрела отца и продолжила дальше–: Ну, Настя тут поплакала, поплакала, раскланялась свекру со свекровью, да и к матери Серафиме на Земляки переехала. Ребёнка-то они не нажили со Степаном… Может, ты и прав, Иосиф, можа, так и было. И другие, некоторые люди тогда так думали. Вишь, как? А тут, Паша, а тут Дундук её заприметил! Но он жа настырный был, человек! Чтобы всё по его было! По-партейному! Чтобы рраз – в дамках! Он жа Ленина видал! Ага! И он к ней сразу подкатил, мол, иди ко мне. Дескать, мне такие нравятся, и ты мне подходишь. А Настя его так отшила, так отшила!