Иосиф - [74]

– Он! Он! Мишенькя мой! Серца говорить! Да куда жа они пошли, монахи? В какую сторону?! – кричить.

– А вон туда, на Тишанку!

Эх, как она рванулась бежать с этим платочком, как молодая! И вот от Лобачей до Подосиновиков бежала! Это ж километров четыре, пять? А в этот день, сказывали, гроза собиралась. Несколько дней, как у нас бываить, тучи ходили, ходили, ветер их гонял, гонял, а потом сильный поднялси! Ветер! Ну, прям бурЯ! Деревья так и гнул к земле, так и гнул к земле! Вот, нагнала она монахов в Подосиновиках. Нагнала да и закричала:

– Батюшки! Святыи отцы! – а сама задыхаится, уж и падаить. – Остановитесь вы, милыи, – просить. – И поглядите мне в глаза!

Те останавливаются, оглядываются. А бабушка Лизавета, она подходить к ним вот так вот, да и в глаза их глидеть, начинаить. И как до Миши сваво дошла, так и выдохнула:

– Миша! Сынок!

А монах удивилси так, отстраняется, и говорить удивлённым голосом:

– Что вы? Что вы? Я Вас не знаю!

– Миша! Да как жа ты меня не знаешь?! – восклицает бабушка Лизавета. – Я жа матерь твоя!

И кубыть тут молонья стала сверкать и гром вдарил.

– У меня матерь другая! – отвечаить монах. – Другая у меня матерь, – и опять отстраняется.

– Миша! Не рви мне серцу! Признайси мне! Сынок!

– Я не Миша вовсе! – опять монах весь в удивлении.

– Ды как жа так?! Да я жа тебя родила, растила, у груди держала! – уж вся в слезах бабушка Елизавета. – Признайся, Миша, сынок!

– Не вводите меня в смущение, мамаша! Я не ваш сын! –отвечаить монах, но и сам чуть ли не плачить. Он жа сам на нервах весь!

– А покажи ты мне правое плечо, сынок! У маво сынка родинка большая была на пличе правом. Большая родинка, – она и показываить, где родинка! И какая родинка!

Те, другие монахи, переглянулись меж собой и ждуть, чего ана дальше будить. Можа, они знають, есть ли родинка на пличе у их товарища, али нету её? А этот Миша ну ни в какую признаваться ни хочить.

– Еслив ты не мой сынок, то покажи мне пличо! Серцу мою успокой и ступай сабе с Богом. – Елизавета, кубыть, на колени перед этим монахом стала и рыдаить, а он – перед ней стал. И тожа на коленях, и, кубыть, слёзы её вытираить, вытираить а она вдруг поймала-то руку яво, дожжик с лица яво вытерла, сама вытерла, вот так вот, как у малова дитя, улыбнулась, да и говорить:

– Ни нада мне плеча тваво. Ни нада! Вижу, что ты мой, родненький сынок. Таперича я точно вижу и знаю, что ты мой. Ты помнишь, када маленьким был, в Тишанке тонул, и я тебя вытащила, да шилыжинкой отхлестала? И когда я плакала, ты мне вот точно так кулачком и большим пальчиком слёзки мои вытирал? Помнишь? Помнишь? Табе жа тогда было больно, ага? Шилыжиночкой – ана жа, больно! И я на всю жизню запомнила – я его отлупила, а он ещё мои слёзы вытираить!.. Мишенька! Сыночек!.. Чадунюшка ты моя!

А молонья и гром – пуще прежнего и сильный-пресильный дожжик пошел. Ливень! Монах молчить и лишь глядить в глаза Лизаветы да моргаить. А лицо яво залитое то ли дожжём, то ли слязами. И Лизавета сама насмотреться никак не могёть на сваво сынка. Уж тожа молчить и всё гладить и гладить его лицо. А другие монахи под молоденький низенький дубок, чтоб молонья не поразила их, встали, от дожжя спрятались и ждут товарища сваво. Небось родителев своих вспоминають. И вот Лизавета руку монаха вот так вот взяла, поцеловала, да и говорить:

– Ступай, сынок! Тебя ждуть! А я уж таперича за тебя молиться буду. А то – живой, неживой, – мы жа не знали. А ты за нас там помолись. Ты жа к Богу ближе стоишь. Я уж так переживать не буду. Погладил ты маю серцу. Ступай, ступай, – а сама плачить, но уж другими слязами. Монах, кубыть, ей ничего не сказал, а тоже руку поцеловал Лизавете, перекрестил её, да и пошел, как сказывали, весь в рыданиях, не оглядываясь, а товарищи за ним тронулись.

А ливень! Сказывали.

Монахи в одну сторону, к станице Тишанской, а Лизавета так на коленях в слезах и простояла с дорогим платочком в руке, пока монахи не скрылися.

Вот такая вот история, сынок. Её нам и тётки рассказывали, и бабушка сама, Фёкла Тихоновна. Царства им всем Небесная! А платочек этот долго у нас хранился.

Я жа его помню. Кашемировый такой, зеленоватого цвета. Но его уже не надевали при мне, а как память хранили. Мы ещё с сестрой, покойницей Любой, тайком от бабушки доставали его из сундука, бабушкиного сундука и примеряли его. Ну, так, знаешь? Потаясь! А вот к кому он потом попал, не могу сказать. Так что, видишь, Паша?

– И что с тем монахом, родственником нашим стало? –спрашиваю я. – Ушёл и всё? Куда ушёл? – таких подробностей я не слышал от деда.

– С этим монахом? Его, Паша, видали в Ирусалиме. Егор Егорыч рассказывал. Ну, а он жа по монастырям ходил. И где он потом был, чаво с ним? Никто не знаить!

– Кха-кха, кха-кха… И какая жа тут любовь? – слегка прочистив горло, спрашивает отец. – Яму жа энткая люмбовь нужна! Табе какая любовь нужна, Паш?

– А ты, отец, не спеши! Я знаю, какая ему любовь нужна! Знаю, знаю! А вот зачем я табе всё это рассказала? Скажу! Када в Лобачах стали церкву крушить, то вот этот Егор Егорыч, он иконы стал спасать. В точности я табе не могу сказать, как это вышло. Можа, он заранее знал, что вот завтра кумунисты примутся за церкву, а он нонча и стал их выносить из церквы. Скорее всего, так и было, потому что икон он много спас. Потом он жа многим нашим верующим эти иконы и раздавал. Ты вот видишь, сынок, эту икону? – мать указала на Марию и Иосифа. –Её ведь тоже из церквы вынесли, но из Нижне-Реченской. Там жа такая картина была. Там – Терёхины, что над речкой живуть, – ты их помнишь? Терёхиных?