Иосиф - [73]

– «Все такое» – отец хмыкнул и скривился.

– А чаво ты, Иосиф, кривисси?! Чаво кривисси?! Сам скольки раз жанилси?

– Но это – я! – возмутился отец. – У меня жа…

– Ага! У «няво жа»… С комсомолкими кто гужавалси, а?

– Да одна у меня комсомолка и была, Пашаня, – неубедительную защиту провёл отец.

– А зачем жа ты Нюрушку оставил? С дитём! Вы жа и венчанные были! С Нюрушкой!

– Да она старше меня вон на скольки! На восемь считай лет! И меня насильно на ней жанили! Хромой, вот и жанили насильно, чтоб, наверно, не пропал!

– Ага, пропал он! Пропал. Молоденькую, на шашнадцать лет моложе себя, отхватил. Пропал он… А ты знаешь, Паша, – мать вдруг поменяла тональность своего повествования, – ведь в нашем роду тоже был монах! Настоящий монах! Уж он-то не спотыкалси.

– Ну вот, щас она табе всех своих родственников в кучу соберёть! – съязвил отец. – Монах! И в каких он ходил штанах! Нина! У тебя чего сын просил?

– Ты, Иосиф, не встревай! Про монаха слыхал, сынок? Слыхал?

– Про монаха? Дед Митька, когда коров мы с ним пасли, что-то рассказывал, но я подзабыл детали…

– Деду Митьке этот монах приходился дядей, а бабушке Фёкле Тихоновне братом, а прабабушке Лисаньке, Елизавете, сыном. Ты теперича понял?

– Понял? – переспросил у меня отец. – О-о, погоди, она тебе сейчас расскажет, чего на базу у них росло, и какие коты тогда ходили и каких мышей во рту носили!

– Правильно! – улыбнулась мать. – Ты мне про грушенку напомнил! Ага, значить… Отец умиленно сложил руки, и все внимание уделил рассказчице, а мать вдохновенно продолжила.

– Значить, это происходило давно, когда дед твой только-только начинал топать. Под стол пешком ходил! А он –девятьсот первого года рождения. Ты теперича понял, когда это всё происходило? В девятьсот втором, скорее всего…

– Понял!

– А всё это тётки рассказывали. А они жа постарше деда Митьки были! Кроме Маруси. Это, значит, случилось летом. Казаки все в поле, а детвора дома была. И вот, ближе к обеду, заходят к ним на баз три монаха. А наш двор-то находился не на самом шляхе, не на дороге, а вот так вот, в закуточке, под горку. И, действительно, перед домом грушенка одна росла! Ой, Паша! И какие на ней груши висели! Да рази ж такие сейчас бывають?!

– Да-а, – мечтательно протянул отец, – раньше-е!..

– Не расслабляться! – взмахиваю я руками. – Ближе к монахам!

– И вот один монах…

– А откуда известно, что это монахи были? – перебиваю я мать.

– Паша, ты монахов хыть раз видал?

– Ну а как же? У меня даже есть один знакомый! Он институт наш закончил и ушел в монахи…

– А как они одеты?

– Понятно! Они были во всём чёрном…

– Ну конечно! Одеты, как положено. И вот один монах как бы срывает грушу, вытирает её об рясу, кусает и головой вот так вот качает! Дескать, какая груша! Мировая груша! Ага! А детишки, они – вот, на базу гуртятся, а монах этот, с грушей, поздоровалси, да и спрашиваить:

– А иде ваши родители? –В поле!

Тётка Шурка так рассказывала:

– В поле! – кричим ему.

– А дайте испить водички! – просить монах.

Принесли водички. Монахи попили. А у нас колодезь был – о-о! Вода – исключительная!

Ну! Монах энтот, что разговор с детишками ведёть, весь баз осмотриваить, ещё грушку срываить. Во-от. И всё, всё выспрашиваить он у них про отца, про матерь, про дедов – про всех! А у него, кубыть, котомочка. И он открываить её и угощаить их, детишек, леденцами. А потом он вынимает платочек:

– А это, – говорит, – а это бабушке своей передайте!

Приобнял он кое-кого, деда тваво, Митькю, за щёку вот так вот потрепал и посмеялси:

– Щекастый казачок!

Посмеялись они все, на дорожку ещё водички испили. «А мы им, – тётка Шурка рассказывала, – а мы им и грушек ещё насобирали!» Поблагодарили они нас за грушки, за воду, распрощалися, да и пошли своим путём-дорогой.

А тут вскоре бабушка Лизавета домой приходить. Да не приходить, как сказывали, а вся аж вот так вот – в дроже явилася. Кубыть у ней какая-то такая предчувствия была! Ну, серца не на месте! Ага! Кубыть она прямо от ворот как на баз зашла, так и закричала детям:

– Вы все живые-крепкии?

– А нам-то чаво? – тётка Шурка рассказывала. – У нас леденцы на палочках! Петушки! Да такие вкусные! И мы сосём эти петушки и дядечек в черном про себя благодарим. За леденечки! А бабушка Лизавета, как увидала у нас леденечки, да и спрашиваить:

– А чей-то у вас такое?

– Леденечки! – говорим.

– А иде вы взяли леденечки?

– А дядечки к нам приходили! – отвечаем. – Водички испили, леденечками нас угостили, а табе вот, бабушка, платочек передали! – и отдаём бабушке платочек.

– Что за дядечки? – бабушка вот так вот платочек взяла, да и за грудя хватается.

– Да кубыть, монахи!

– Монахи?!

А у бабушки-то, Лизаветы, у ней сын был. Старший! Михаилом звали. Детей-то много было, а он, как тётки мои рассказывали, сильно Бога любил. Михаил. И вот, как-то с богомольцами нашими сходил в Киев, в Лавру, да там и осталси. Потом он в другой монастырь ушел. Кубыть под Воронеж. И хто-то его там видал. А потом от него – ни слуха, ни духа! И скольки времени прошло?! А материнская серца, она чаво? Рази ж такое забывается? Вот вас, четверых, пока ночий всех не вспомнишь, пока в гости к вам, хыть и в мыслях, не зайдешь, – рази ж уснешь?! Во-о, сынок! И всех вас жалко! Вот они! – мать растопырила пальцы. – Хыть и все разные, а попробуй, оторви какой-нибудь?! А-а-а… Больно, каждый. Да! И вот она, бабушка Лизавета… ну она мне прабабушка, а табе – прапрабабушка выходить!? Ага, она, дескать, за серцу вот так вот ухватилась да и воскликнула: