Иосиф - [51]

– Илюшку? Ды как жа я его не знаю?! Брата Илюшку?! Я уж туда, в Нехаево, передавала, чтоб Илья ещё раз приехал. Отцу-то, хромому и старому – чижало. А Илья, он помоложе! Так приезжал, Паша! Илюшка…Ишшо раз. Вот прям надысь был! Перед моим отъездом к вам. Тут уж они – о-о, посидели, и он заночевал у нас! И два раза «Как под грушенкой» играли!

– Мам, про Катерину… – напоминаю я.

– Вот табе и про Катерину! Катерину… Никто не ожидал, что ей столько много дадуть! Восемь лет, Паша! Восемь лет! Знаешь, как расшумелись после приговора?!

– Да вы что?! – дескать.

– Попугали трошки, да отпустите! – кричим.

А у Шурки Карасёвой, ты её помнишь, Паша?

– Помню-помню, мам!

– Ага! И вот у ней – сродственница Наталья Бабкина!

Тут уж жена Светлана оживилась, деликатно хохотнула.

– Да! Света и тут – сродственница! Паша!.. А как жа?! Ты её должон знать! Наталью Бабкину. Её ещё со школы начали дражнить – грамотучая, грамотучая…

– Бабкину грамотучую я не знаю!

– Что значит – Грамотучая? – спрашивает жена. – Громкая, что ли?

– Да нет, Света, хотя она и нетихая, дюже грамотная была! Досужая и грамотная! И настырная! Тут всё в кучу! Разве ты, Паша, Бабкину Грамотучую ты не знаешь?! Вот ты! А думала, что ты с ней училси в одном классе, в Нижней Речке? А с кем жа она училась в одном классе, с Володей? Она такая крупная была, училась на одни пятерки! Знаешь, где они жили, Бабкины? Я табе сейчас расскажу…

– Не надо мне, мама, про Бабкину! Настырную и грамотучую! – решительно протестую я. – Дорасскажи лучше, чем ВСЯ история с Катькой этой закончилась!

– Как жа я табе её дорасскажу, когда ты не знаешь про Наташку Грамотучую?! – решительнее, нежели я, воспротивилась мать и стала объяснять мне про Бабкину, какая приходится родственницей бабке Шурке Карасёвой. Грамотучую я вспомнил, она старше была меня, и училась, действительно, с Володей. А в материнских объяснениях оказалось, что и бабке Шурке мы родственники, правда, далёкие!

– И вот, она жа, Наталья Бабкина,Г рамотучая, она жа замужем за судьёй Николаем, а Николай, он сУ рала, правда. Вот зачем я табе всё это и рассказываю! А бабка Шурка, она жа на свадьбе ихней была, у судьи Николая с Наташкой, Бабкиной этой,Г рамотучей! Ты таперича понял, зачем я табе про НаташкуГ рамотучую? И не так ли отплясывала вместе с судьёй. Говорять! На свадьбе! Она жа, Шурка, она жа боевая! Да она и спеть, и сплясать – о-о, и говорили, она так этому судье понравилась! И он весь вечер за ней:

– Александра Ивановна, Александра Ивановна…

И вот, как он, судья, объявил про восемь лет, Шурка Карасёва ему:

– Да ты что, Миколай Миколаич, ошалел? – Его величають так: Николаем, Николаичем. Ага, встала и к нему пошла: – Миколай Миколаич, чаго жа ты дитя так сурово наказываишь? Мы её и так сами воспитаем!

А за Шуркой Карасёвой другие двинулись. А рядом с судьёй Николаем такой лысенький, страшненький, худой-худой, как смерть, сидел. Он тожа в судьях. Он руками замахал, ногами застучал: «Вы куда, мол, прётесь? Не нарушайте социалистическую действительность и порядок! Сядьте, по местам, не то мы выведем вас всех!» –кричить.

– Каво ты ещё выведешь?

– А за чё жа ты нас выведешь? – мы-то, мы отвечаем.

– И что? Ты тоже в первых рядах была? Шла?

– А как жа, Паша? – обиделась мать. – Мы жа все вместе, с одного хутора! Ага, а Катерина, глупая, перепугалась, когда мы пошли. Она думала, что мы её идем убивать! Как заорала:

– Ой, дяденька судья, не отпускайте меня к ним! Лучше посадите!

– Дура, Катькя! – кричит Бенца…

– И Бенц вместе с вами был?

– Был, был! Ну, что ты – был! Вот он и говорить: – Мы тебя на поруки возьмем! Воспитаем!

– Не надо, не надо! Не нужны мне ваши руки! Пусть в тюрьме воспитают! – Катерина от нас ограждается.

А судья аж удивилси:

– Да вы что, гражданки? Александра Ивановна, остановитесь! – это он так к Шурке Карасёвой, по имени отчеству. – Вы же сами хотели сурового наказания, за волоса тягали её, убить хотели! А сейчас?! Готовы её простить и на свободу отпустить?!

– Да это по горячке! По горячке чаво дурного не наделаишь!

– Она жа, Коля, дитё и дура! – опять Шурка Карасёва. –Выпусти ты её из клетки, а, Коля, выпусти. Что жа она там, как зверушка сидить, Миколай Миколаич? – тут и сама слязу пустила, и мы с ней завыли. Стоим все и воем, все Авраамовские:

– Отпустите вы её на волю, люди добрыи!

А этую ты должон тоже знать – Агееву Евдокию?

– Сродственницу нашу?

– А как жа, Паша? Сродственницу! По деду Дмитрию Игнатьевичу. Царства ему Небесная! У Евдокии матьто, Ольга, она всегда по мёртвому оплакивала. Ну, у них все отпевали. Плакальщицы были! И сильные плакальщицы! Раньше их даже приглашали на вынос покойников в другие хутора, и они причитали.

– Зачем? – искренне не поняла Светлана.

– Ну-у, дочка, когда дорогой человек умираить, тут почестей и слёз не жалко. И я табе скажу, казаки гибли раньше часто. А гибли где? Не под заборами и за стаканами. В боях! С почестями и хоронили! Чтоб уж поплакать, так поплакать. Ага! И вот эта Дуся Агеева, но это она, конечно, лишку дала, но запричитала, как по мертвой:

– И что жа ты, Катерина, наделала-а! И зачем жа ты сваво дитя загубила-а!.. Родную кровинушку камушком придавила-а!..