Интонация. Александр Сокуров - [29]

Между «Советской элегией» и «Простой элегией» у вас вышел еще один фильм, косвенно затрагивающий тему перестройки, — «Петербургская элегия». Но здесь в центре — вовсе даже не политик, а сын Шаляпина. Как так получилось?

Все очень просто. Мне сказали, что в Петербург приезжает его сын. Я до этого был знаком с дочерьми Шаляпина, у нас были хорошие отношения, и они все время говорили о его сыне. Мы договорились с руководством шаляпинского музея, что как только он соберется приехать, мне тут же сообщат. Но они, кажется, только за два дня до приезда сообщили, поэтому очень трудно было организоваться, найти пленку, оборудование… Но в конце концов удалось. Было небольшое количество черно-белой пленки. Но меня это вполне устраивало.

Однако лицо сына Шаляпина вы сняли в цвете.

Потому что оно живое, его надо снимать так. Сохранить реальный цвет лица, его живость и то, что он живет лишь мгновение. В отличие от его батюшки, у которого была жизнь вечная — и в лице, и в мгновениях, и в паузах.

В начале фильма мы видим длинный кадр с толпой.

Да, это митинг. И еще там есть сцена, где люди колбасу покупают. Это мы в Елисеевском[27] снимали. Такое положение было, что люди уже погибали от бескормицы, просто непонятно было, что делать, — и вдруг привезли эту колбасу. Нам директор этого магазина разрешил привезти камеру, поставить за дверь и через зеркальное стекло снимать. А потом мы просто выставили камеру за спину продавщицы, и это никого не интересовало — всем было так важно, достанется ли им колбаса! Но при этом люди вели себя очень по-человечески, там не было драк, это был тот самый последний петербургский люд, который, что называется, урожденный. И была задача сделать это на максимально длинном кадре, чтобы психология очереди сохранилась. Вот и всё.

А почему во время этой сцены звучит Пятая симфония Чайковского?

Не знаю. Вероятно, она передает какое-то настроение. Пятая симфония, она ведь перед Шестой симфонией[28] — и это предчувствие такое. Предчувствие чего-то неокончательного и чего-то того, что будет длиться бесконечно. Так оно и получилось: оно ведь до сих пор длится — я имею в виду состояние людей. Эти люди никогда не решат своих проблем, и эти проблемы здесь никогда не будут решены.

Прямой связи с сыном Шаляпина в этой сцене нет?

Это народ, от которого он произошел, от которого он оторвался, — и тем не менее все признаки народа сохранились в его лице. Он сын великого человека, но в сыне великого человека все опять возвращается к началу — от величия к обыденности. Плохой актер, игравший где-то в голливудских картинах, но сохранивший шлейф великого отца, эти манеры… К сожалению, это так — но что тут сделать? Такая судьба у человека.

Он на вас произвел плохое впечатление?

Так нельзя сказать: он как человек имеет свои достоинства. Он был прост, без всяких вычурностей, без капризов, вел себя очень достойно. Просто видно по уровню запросов, по уровню культуры, что ничего, кроме внешнего сходства, Господь ему не передал или он не сохранил на жизненном пути своем. Сложись по-другому судьба его — и он вполне мог в каком-то сереньком заношенном пиджачке оказаться в этой очереди и так же стоять, как эти люди, взять триста граммов вареной колбасы или не взять.

В фильме вы цитируете письмо Горького Шаляпину о том, как они были на похоронах Чехова, и там дана очень негативная характеристика толпы.

Это судьба человека, суета вокруг судьбы человека. В данном случае речь идет о смерти такого абсолютно неоцененного человека. Думаете, тогда, когда умирал Чехов, кто-то понимал фундаментальность этой фигуры? Да нет, конечно. Умирал более или менее известный писатель, вокруг которого к тому же все время ходили слухи: мол, вот, он живет без жены, она ему изменяет, вот он больной, вот у него чахотка, вот он в долгах, вот он дом построил, вот он этого не вернул, вот ему там задолжали… О нем говорили гораздо больше именно в этом смысле. О том, как провалились его спектакли, — он воспринимал это очень тяжело и не скрывал отчаяния. И все обсуждали, что даже после этого жена не приехала к нему. Поэтому это просто судьба… Никаких знаков, просто судьба. А им — Горькому и Шаляпину — придется пережить и то и другое. Тут все как в зеркале.

В тот же период (рубеж 1980‐х и 1990‐х) вы снимаете несколько фильмов, в которых не просто доминирует трагическое мироощущение, но на первый план выходит тема смерти, увядания. В начале документальной ленты «Элегия из России» мы видим кадры с дряхлым, болеющим человеком. Это игровые кадры?

Это на самом деле смертельно больной человек, равно как и фонограмма в начале подлинная. Это сын записывал, как умирает его отец, рядом сидели мать его и сестра. И женщина, которая произносит там монолог, сразу после съемок умерла буквально в считанные минуты. Она сама хотела обратиться к тем, кто ее переживет, с какими-то словами. Она умирала от рака, была страшная последняя стадия. И я долго думал, как поступить, но поскольку это было ее обращение, санкционированное, с согласия мужа ее, мы приехали к ней домой, поставили камеру, какое-то время сидели на кухне с мужем, разговаривали. Потом она нас позвала, постучала ложечкой по стаканчику, который там стоял (обычный граненый стакан), и сказала: «Я, кажется, ухожу, идите сюда». Мы тихо вошли, включили камеру и вышли. Композиция была составлена, всё. И говорила она уже, когда никого в комнате не было. В камеру были заряжены девять минут пленки — столько, сколько там могло было быть технически. А на экране было столько, сколько она сказала, точно всё, без монтажа, и изображение ее умирания. Она легла, встала, и минуты через три, во второй половине кассеты, началась агония.