Интернат - [38]

А потом – по накатанной дорожке: домести, дойти, раздеться, к Фуфайкину получить по спине резиновой скакалкой и постанывая от боли, доковылять до спальни и, наконец, рухнуть в кровать.

Серафим заснул сразу после молитвы. Сегодня у него выдался хороший день: он сдал на четвёрку тему по математике и тайком от «старшаков» поговорил с Надей Ляшко. Она рассказала ему свою историю, новости с «воли» и попыталась подарить Серафиму надежду, что они обязательно выберутся из интерната.

Но Серафим и так это знал. Они выберутся любым путём, когда это будет для них спасительно. Бог ведь обещал, что и вóлос без Его произволения не упадёт с головы человека. А тут весь человек, целый. Неужто Бог о нём забудет? Он же Бог! Если Серафим и Надя в интернате, значит, так тому и быть. Неспроста они тут, и баста.

Он подарил Наде ломтик серого хлеба и сходил напоследок к Михаилу Натановичу Галайде, выискав предлог, что у него исписалась тетрадь по русскому языку и кончились чернила в ручке. Галайда выдал ему пару стержней и тетрадь, а потом они с большим удовольствием попили чай с дешёвыми карамельками, разговаривая «об жизни».

Последнюю неделю Серафим как-то странно недомогал. Вроде конкретно и не болит ничего, а всё как-то нехорошо. Где-то ноет, где-то стрельнёт… Но плакаться в чужую жилетку Серафим не собирался. Унывать вообще ни к чему. Его отец любил подшучивать, когда замечал в ком-то из родных пустой несчастный взгляд и опущенные книзу уголки губ: «Ты, брат (сестра), не унывай-ка, а не то уши заострятся и хвост вылезет».

Но как ни старался Серафим не поддаваться страху, убеждая себя, что всё от Бога, и надо принимать любой недуг с благодарностью, а не хватало ему рядом мамы и папы, братьев и сестёр, храма, друзей, отца Павла и тёплого сияющего бриллиантом на земле храма, который Серафим любил, как живое существо.

Галайда, понаблюдав за юным гостем, молча достал из сейфа кусок халвы и несколько песочных печенюшек, украшенных мармеладом.

– Ешь, отрок, – разрешил он. – Эти продукты и в пост можно употреблять.

– А вы разве поститесь, Михал Натаныч? – удивился Серафим.

Галайда почесал за ухом, отхлебнул чай.

– Ну, а что ж не поститься-то мне? Бог постился, а я, значит, в кусты? Это мне не гоже. Иоанн Кронштадтский вон маялся желудком, а и то строго постился. Во какой веры был человек.

– А вы почему уверовали?

– Да вот, видишь, пришлось уверовать-то.

Галайда заискрился улыбкой.

– У нас в селе после войны уже, когда Хрущёв к власти-то пришёл, стали церковь разбирать. А я ж был такой эдакий правильный, куда деваться. Помогаю рушить-то. Не поможешь, пострадаешь. А страданье не за Бога страшная штука, я тебе скажу. Оно такое – мать отчаянья и предательства. Вот и боялись страдать от властей больше, чем за Бога страдать. Понимаешь, Серафим?

– Понимаю. Папа журнал один выписывает, так я читаю. По истории там в каждом номере статьи. И все будто глаза открывают, – сказал Серафим.

– И я читаю, – кивнул Михаил Натанович. – Очень мне нравится.

– И что там дальше – с церковью-то? – напомнил Серафим.

– Полез я на купол вместе с одним идейным. Уж как он радовался, что крест сорвёт самолично, матерился по-чёрному, а мне как-то, понимаешь, не по себе сталось. Видно, мама за меня, дурака, молилась, не иначе.

– Наверняка, – с готовностью согласился Серафим. – И что дальше?

Михаил Натанович призадумался, потягивая чай.

– Полыхнуло прямо у лица огнём и жаром – да ослепительно так, будто молния шарахнула, и не короткая, а одна, и не на миг, а с пяток минут. Или даже больше.

– Ух, ты!

– Вот именно. Идейного сразу оземь и шваркнуло. А меня ослепило на целый год. Мама меня в церковь водила, в монастыри. Сперва она в одиночестве меня отмаливала, понимаешь, как оно… А за ней и я на колени упал, лоб расшиб… И как-то приложился к образу Пресвятой Богородицы, слезами уливаясь, а протёр глаза кулаками – и всё!

– Что – всё? – замирая, вопросил Серафим.

– И видеть стал.

– Ничего себе… – прошептал Серафим.

Галайда покосился на него, покряхтел.

– Только ты это… того… не болтай. Чудо чудом, а не поймут здесь. Ещё и кощунство какое учинят.

– Конечно, Михал Натаныч! – с жаром обещал Серафим.

И отлегло, отпустило на время терзающее его недомогание, снова засветилось в душе солнышко и осияло всё возле него.

В спальне погасили свет, мальчишки легли, а он стоял сколько-то у окна, смотрел заворожено на бесконечно падающий снег, блеющий в свете фонаря, и молился, будто заново переживая каждое слово молитвы, знакомой с младенчества.

«Вседержителю, Слово Отчее, Сам совершен сый, Иисусе Христе, многаго ради милосердия Твоего никогдаже отлучайся мене, раба Твоего, но всегда во мне почивай…».

«Заступник души моея буди, Боже, яко посреде хожду сетей многих; избави мя от них и спаси мя, Блаже, яко Человеколюбец…».

«Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла…».

«Сохрани мя от всякого зла…».

Как хорошо!

Серафим глубоко вздохнул и тоже приложился щекой к подушке.

День один, а прожит у всех по-разному. Жутко, а?

Последним воспоминанием перед забытьём промелькнули недавние наказания за мелкие провинности. Провинности мелкие, а наказания серьёзные: «купальня», розги, карцер и прижигание о кожу его ног горящих сигарет, чем занимались лично Ренат и Велимир Тарасович.