Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой - [88]
Начав свою новую жизнь среди русских, горец Хаджи-Мурат точно так же, как и русский мир: родовые дворяне, простые офицеры и пр. – воспринимал других – чуждых ему людей – силой телесного влечения или отталкивания:
«Отношение Хаджи-Мурата к его новым знакомым сейчас же очень ясно определилось. К Ивану Матвеевичу Хаджи-Мурат с первого знакомства с ним почувствовал отвращение и презрение и всегда высокомерно обращался с ним. Марья Дмитриевна, которая готовила и приносила ему пищу, особенно нравилась ему. Ему нравилась и ее простота, и особенная красота чуждой ему народности, и бессознательно передававшееся ему ее влечение к нему. Он старался не смотреть на нее, не говорить с ней, но глаза его невольно обращались к ней и следили за ее движениями» (Толстой, 35, 84–85).
Квинтэссенцией диалогической телесности стал обмен вещами – символическим выражением дружбы и открытости, отражающим древнейшие символы одаривания и гостеприимства, преодолевающего рознь и вражду древних народов на пути диалога и культурного сближения. Ж. Бодрийяр, рассматривая универсализм древнейшего механизма общения людей через обмен, указал на циклизм и символизм этого процесса: «Символическое – это не понятие, не инстанция, не категория и не «структура», но акт обмена и социальное отношение, кладущее конец реальному, разрешающее в себе реальное, а заодно и оппозицию реального и воображаемого»[343].
Другим основанием полемоса становится иное понимание смерти, отличное от убийства на войне. Она превращается в высший итог жизни и в то же время олицетворяет движение навстречу Богу. При немногословности описания другого мира, ощущение его присутствия Толстой передавал экзистенциально точно и убедительно и показал смерть человека как отражение великой тайны его перехода в эту вечность.
В «Хаджи-Мурате» смерть можно проанализировать через противоположные коннотации, такие, как ноумен: «Рана в бок была смертельна, и он почувствовал, что умирает. Воспоминания и образы с необыкновенной быстротой сменялись в его воображении одно другим.<…> Все это казалось, так ничтожно в сравнении с тем, что начиналось для него» (Толстой, 35,117); как феномен: «<…> Петруха убит на войне, “защищая царя, отечество и веру православную”. Так написал военный писарь. Старуха, получив это известие, повыла, покуда было время, а потом взялась за работу». (Толстой, 35, 39); как смысл и как абсурд; как тайна и как «молодчество» воина: «В этой смерти (генерала Слеп-цова. – С. К.) никто не видел того в этой жизни момента – окончания ее и возвращения к тому источнику, из которого она вышла, а виделось только молодчество лихого офицера, бросившегося с шашкой на горцев и отчаянно рубившего их» (Толстой, 35, 25); как личная индивидуальная (трагедия одного человека) и, напротив, как абстрактная (формальная) смерть – «не моя, но другого»; как всеобщность и как неизбежность; как убийство человека на войне; как тайна и как банальность. Например, смерть рядового Авдеева в реляции, которая была послана в Тифлис, описывалась нарочито канцелярским языком повседневности: «23 ноября две роты Куринского полка выступили из крепости для рубки леса. В середине дня значительное скопище горцев внезапно атаковало рубщиков. Цепь начала отступать, и в это время вторая рота ударила в штыки и опрокинула горцев. В деле легко ранены два рядовых и убит один. Горцы же потеряли около ста убитыми и раненными» (Толстой, 35, 36). Казенные строки реляции обнажают сущность государственно-имперского отношения ко всем смертям и жизням: солдата Авдеева, Хаджи Мурата, генерала Слепцова, да и всех остальных ее подданных, представленных бездушной цифрой – единицей государства, ведущего войны и оправдывающего убийства политической целесообразностью. Смерть человека здесь сходна со смертью репейника на дороге; для остального мира такая точка зрения собственного государства выглядит как оппозиция войны власти против мира своих граждан, людей, для которых человек не единица и не «былинка», а уникально-неповторимая и значимая личность.
Жизнь и смерть «человека войны» позволяет узреть единый узел связи судеб людей, стоящих на разных социальных ступенях, живущих по разным законам, говорящих на разных языках и, вместе с тем, соединенных общими цементирующими понятиями: мир, семья, любовь, сила жизни, благородство, самопожертвование, воля к смерти, встреча с другим.
Наиболее выпукло это представлено в общности и параллели судеб маленького человека – русского солдата Авдеева и выдающегося воина, борца и бунтаря – горца Хаджи-Мурата; они пересечены в семейном мире, столь разном, но и столь одинаковом для обоих. Они оба отдали свои жизни за семьи: жили и умерли ради родных. В данном случае семья не только буквально, но и фигурально становится оправданием и смыслом смерти человека на войне и синонимом свободы и права на мир. Эта связь отражена в простых безыскусных словах русского солдата, показавшего единственно возможный подход к другому человеку (будь то Хаджи-Мурат или горцы-перебежчики, или однополчанин) – через общность интересов, узы мира, частную жизнь, а не через оппозицию и разделение войной, даже если кто-то заставляет видеть в другом врага и воевать с ним как с врагом: «– А какие эти, братец ты мой, гололобые ребята хорошие, – продолжал Авдеев. – Ей-богу! Я с ними как разговорился.<…> Право, совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар? – Бар, говорит. – Баранчук, говорю, бар? – Бар. – Много? – Парочка, говорит. – Так разговорились хорошо. Хорошие ребята» (Толстой, 35, 16).
