Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой - [87]
Таким образом, полемос – это не этически одноплоскостная характеристика войны как отрицания мира, а субстанциональная основа того многообразия, которое включает мир, как свое другое начало внутрь единого полемического состояния. Онтология полемоса переплетена как с понятием свободы, так и с понятием диалогизма – диалектики бытия.
В этом плане полемос – «родитель» – сродни бердяевской интерпретации Ungrund (Бездна, Пучина – нем.) – «несотворенной свободы», которая управляет не только миром сотворенным, но является условием творения Бога, не имевшего без нее такой возможности. Полемос, как условие абсолютной свободы, онтологичен, ноуменален и божественен, ибо Бог есть условие духовного наполнения жизни полемоса. Здесь Бог, очень по-бердяевски «присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого мира, а во всяческой правде, в истине, красоте, любви, свободе, героическом акте»[342].
Ключевым основанием полемоса является образ человека на войне. Этот «человек войны» уже совсем не похож на прежних толстовских героев ни исполнением долга (капитан Тушин), ни детским романтизмом и неописуемым восторгом перед опасностями (Николенька и Петя Ростовы), ни жаждой славы и геройства (образ Андрея Болконского, который вполне сопоставим с образом Бутлера в «Хаджи-Мурате»): «Война представлялась ему только в том, что он подвергал себя опасности, возможности смерти и этим заслуживал и награды, и уважение здешних товарищей, и своих русских друзей. Другая сторона войны: смерть, раны солдат, офицеров, горцев, как ни странно это сказать, и не представлялась его воображению. Он даже бессознательно, чтобы удержать свое поэтическое представление о войне, никогда не смотрел на убитых и раненных» (Толстой, 35, 79).
Полемос демонстрирует совершенно другой образ «человека войны», ядром которого становится идея несоизмеримой ни с чем ценности единичной человеческой жизни, смысл которой, однако, органически связан со смертью, организующей космос жизни. Жизнь и смерть, война и мир здесь не оппонируют, а именно полемизируют, соединяются, борются и сливаются в одно целое человеческого экзистенциального пространства. Поэтому к «человеку войны» равно относятся все герои повести: и Хаджи-Мурат, и его несчастные сын и мать, и Марья Дмитриевна, и рядовой Авдеев, и весь окружающий мир, и даже куст «татарина» – трава войны, то есть весь мир, вовлеченный в полемос, как в свою сущностную основу. Полемос сливает в единое начало войну и мир: работу войны и отдых мира: «– Так вот как-с, батюшка, – говорил майор в промежутке песни. – Не так-с, как у вас в Питере: равненье направо, равненье налево. А вот потрудились (был разорен чеченский аул – С. К.) – и домой. Машурка нам теперь пирог подаст, щи хорошие. Жизнь! Так ли?» (Толстой, 35, 79).
Сквозь всю алогичность смерти и разрушения пробивается вечная циклизация жизненных смыслов полемоса: «Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить со страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им. Старики помолились… и тотчас же принялись за восстановление нарушенного» (Толстой, 35. С. 81).
В полемосе сходится весь узел человеческого я и само состояние войны становится необходимым Другим для проявления человеческой жизни, с которой человек сумел вступить в диалог, сохраняя себя и свою целостность. Полемос – это диалогическая „борьба” между абсурдом безнравственной логики ресентиментного чужого Мира, присущего «нелюдям» – поработителям, уничтожающим все живое (космос жизни) из-за прихоти и настроения одного, «имевшего право» на жизнь, убийство, смерть и экзистенциальным величием логики Войны как высшей правды, сохраняющей целостное и человеческое начало в людях, в условиях войны и борьбы.
Диалог внутри войны – это его внутренняя связь с жизнью и Богом в условиях жестокости, разрушения и смерти, которые война содержит в себе. Труднейшая задача на войне – быть и оставаться человеком, который имеет дело с бесчеловечностью, доказать право «человека войны» на жизнь и на смерть, сцепленное незримой идеей Божественного присутствия.
Решение этой задачи выполнено неожиданно и типично по-толстовски. «Ясновидец плоти» показал сближение людей из противоположных миров на соединительном уровне «телесного кода» – через улыбки: «Хаджи-Мурат ответил улыбкой на улыбку, и улыбка эта поразила Полторацкого своим детским добродушием. <…> Он ожидал мрачного, чуждого человека, а перед ним был самый простой человек, улыбавшийся такой доброй улыбкой, что он казался не чужим, а давно знакомым приятелем» (Толстой, 35, 28).
Не менее важно оказалось сердечное (душевное) сопереживание другому (например, чувство симпатии Марьи Дмитриевны к Хаджи-Мурату); подчеркнул Толстой и значение почтительных жестов со стороны противников (встал, уступил место, подал какую-то вещь); роль взглядов, проявление застенчивости в дикаре Хаджи Мурате (вспыхнул, покраснел, потупился), телесное притяжение через запах горцев, одежду; символизация телесно-чувственного единения в «ритуальном» вкушении материнской груди – всего того, что поражало и образованных интеллигентов, и простых русских людей в Хаджи-Мурате и его товарищах. Оппозиции чужого страшного (абстрактного чужака) врага Толстой противопоставляет сближение через улыбку, прикосновение, добрый жест, снимающие умственный априорный страх перед непознанным чужим. «Воронцов поспешил домой, боясь недовольства жены за то, что навязал ей чужого, страшного человека, с которым надо было обходиться, чтобы не обидеть и не слишком приласкать (
