Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой - [85]

Вспомнив о Польше в своей кавказской истории, Толстой указал на узел практически всей национальной проблематики в России II-й пол. XIX века, стянув его к этим двум болевым точкам имперского колониализма. «Польша и Кавказ – это две болячки России. Нам нужно, по крайней мере, сто тысяч человек в каждой из этих стран. – Вы говорите Польша. – О, да, это был искусный ход Меттерниха, чтобы причинить нам затруднения (разговор прусского посланника с бароном Ливеном, дожидаясь выхода императрицы и императора)» (Толстой, 35, 75).

Следует отметить еще один важный рефрен «присутствия» поляков в кавказской истории. Кавказ был местом второй ссылки поляков. Лишенные родины после восстания 1831 г. многие молодые талантливые поляки были сосланы на кавказскую войну умирать. Любопытно, что часть из них перешла на сторону горцев, совместно борясь с войсками Российской империи за независимость и свободу, часть воевала в составе имперских войск. Этот факт ярко иллюстрирует идею независимости как квинтэссенцию национального самосознания. Поэтому крошечный эпизод в повести, посвященный наказанию польского студента Бжезовского – не случаен и чрезвычайно показателен для Толстого. «– Как фамилия? – спросил Николай. – Бжезовский. – Поляк? – Польского происхождения и католик, – ответил Чернышев. Николай нахмурился. Он сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть уверенным, что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им» (Толстой, 35, 72).

Логике ненависти необходим Другой для самооправдания эгоцентризма. Данные цитаты наглядно это подтверждают: ненавидя народ за то зло, которое ему было причинено, необходимо было найти концептуальную основу своего права на это зло – обнажить логику глобального оправдания империи и имперской политики. На примере расправы над Бжезовским видна схожесть его судьбы с судьбой некоторой части собственного населения, не пожелавшего принять официальную конфессию[335] после присоединения западных земель и одновременно конгениальность скромной фигуры юного польского студента такой крупной трагической фигуре, как Хаджи-Мурат.

На этих примерах нам дана иллюстрация схожести судеб двух разных народов, одинаково репрессированных, но одинаково несломленных имперской политикой и властью самообожествления / обожествления государственного человека. Молодой человек умер за то, что все поляки – «сплошь негодяи», то есть оказываются вне элементарной этики и презумпции невиновности, а значит – «немного нелюди»: эта последовательность выводов укладывается в абсурдизм ресентиментного сознания, возведенного в ранг всеобщей логики в рамках жесткой бинарной оппозиции Войны и Мира. Здесь Мир есть результат репрессий (войны), воплощенное ресентиментное сознание императора (власти), форма подавления всякого инакомыслия. Имперский Мир порождает Войну – Смерть и является основой гибели конкретных людей, армий, народов, культур и метафорически – всего мира. Не развивая подробно тему ресентимента, отметим лишь ее важнейшие компоненты, ссылаясь на размышления М. Шелера: «Ресентимент – это самоотравление души, имеющее вполне определенные причины и следствия… Важнейший исходный пункт в образовании ресентимента – импульс мести… Важно подчеркнуть, что чувство мести не совпадает с побуждением к ответному удару или к защите (чувства Хаджи-Мурата, горцев, поляка Бжезовского. – С. К.). <…> Две особенности существенны для классификации какого-либо акта как мести: моментальное или длящееся определенное время торможение и содержание непосредственно возникающего ответного импульса, а также связанных с ним побуждений гнева и ярости. <…> Месть уже сама по себе – чувство, возникающее из состояния бессилия, так что она всегда – удел человека, в каком-то отношении „слабого”»[336].

Именно эти ресентиментные черты с поразительной точностью фиксирует Толстой в характере эмоций императора, решающего судьбу польского студента: «– Подожди немного, – сказал он, и, закрыв глаза, опустил голову. Чернышов знал, слышав это не раз от Николая, что когда ему нужно решить какой-либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и что тогда на него находило наитие и решение оставлялось само собой. <…> Он думал теперь о том, как бы вполне удовлетворить тому чувству злобы к полякам, которое в нем расшевелилось этой историей студента…» (Толстой, 35, 72).

Безусловно, слово торможение здесь можно употреблять условно, при этом на ресентиментность душевного состояния Николая указывает схожесть его поведения и с другой характерной чертой, выявленной Шелером: «месть может быть “лишена объекта”; это бывает, когда она относится не к определенному объекту, а включает в себя весь контекст, в котором произошло оскорбление, – местность, город и т. д.; это может быть даже весь мир, как нечто иное»[337]. Как это ни парадоксально звучит, но если описать психологическое состояние русского императора в терминах ресентиментного сознания, то получается, что его чувство мести рождено завистью, бессилием «слабого», в тех случаях, когда «речь идет о ценностях и благах, которые по самой их природе нельзя приобрести и лишь тогда, когда таковые попадают в сферу нашего сравнения – в сферу, где наши внутренние изменения происходят через сравнение себя с другими»