Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой - [83]
Обратимся к национальному вопросу в понимании Толстого. Как нигде более этот «тайный прием» описания – быть собой и другим одновременно – должен быть использован в разговоре о нациях и национальном вопросе. Каждое слово, каждый вздох или фраза позднего Толстого мгновенно становились «достоянием» современников и потомков. Это была благодатная почва для огромного множества вымыслов, мифов, толков, в том числе, о его национальных пристрастиях, откровениях о любви и ненависти к тем или иным людям. С моей точки зрения, единственно приемлемым способом разговора о национальных проблемах у Толстого является понимание его религиозно-философской позиции, лежащей в основе всех возможных ответов на этот вопрос. Не следует, наверное, игнорировать его частные высказывания о евреях[328] или немцах[329], но и не стоит делать из них всеобщих выводов и в каждом художественном примере или фамилии искать националистическую подоплеку. Надо помнить главное: Толстому был близок человек любой национальности, разделяющий его взгляды по вопросу о смысле жизни, учение Христа, стремящийся жить по Его заповедям, и чужд каждый, кто стремиться к культу своего животного я, живет не по заповедям любви и ненасилия, а агрессии и обладания, жаждет земной славы и богатств.
Ниже я рассматриваю на примере одного художественного произведения отношение Толстого к русским, полякам и кавказским народам, оставив в стороне еврейскую тему, затронутую раньше. Но несколько слов по этому поводу необходимо сказать и здесь. Позиция Толстого в отношении всех народов одна и та же и поэтому он неоднократно отказывался от признания существования такого вопроса в принципе. Например, в интервью американскому корреспонденту Бернштейну Толстой заметил: «В последнее время были в некоторых газетах опубликованы неверные и крайне преувеличенные сведения о моих отношениях к евреям. По своим религиозным воззрениям я не могу делать никаких различий между любыми исповедующими различные религии, и поэтому я не признаю никакого еврейского вопроса (курсив – С.К.). Еврейский вопрос существует для меня постольку, поскольку существует русский, польский и т. п. вопросы. <…> Вы спрашивает меня, продолжал Лев Николаевич, где же причина этой ненависти к евреям? На это я могу сказать, что люди вообще склонны больше ненавидеть преследуемых и угнетенных, чем угнетателей»[330]. Здесь мимоходом упомянута важнейшая тема психологии толпы, объединенной ненавистью ко всем чужим, инаковым, непохожим на нее людям и народам.
Тем не менее, жизнь требовала от него высказаться по поводу угнетенного и особенно бесправного еврейского народа. Все же положение угнетенных наций было не одинаково ужасно. Многие ждали от Толстого слова защиты от антисемитов, погромов, унизительных распоряжений правительства; многих в то время волновало его молчание или обтекаемость ответов по данному вопросу. Например, на письменный призыв Вл. Соловьева и Э. Диллона написать протестную статью по поводу «Новых правил для евреев в России» Толстой ответил так: «Очень благодарю вас, Владимир Сергеевич и г-н Диллон, за то, что вы предлагаете мне и даете случай участвовать в добром деле. Я всей душой буду рад участвовать в этом деле и вперед знаю, что если вы, В[ладимир] С[ергеевич], выразите то, что вы думаете об этом предмете, то вы выразите и мои мысли и чувства, потому что основа нашего отвращения от мер угнетения еврейской национальности одна и та же – сознание братской связи со всеми народами и тем более с евреями, среди которых родился Христос и которые так много страдали и страдают от языческого невежества так называемых христиан. – Вам это естественно написать, потому что вы знаете, что именно угрожает евреям и что говорят об этом. Я же не могу себе приказать писать на заданную тему, а побуждения – нет» (Толстой, 65, 45). Однако, когда такую статью-воззвание Вл. Соловьев написал, он первым поставил под ней свою подпись.
Из воспоминаний Ильи Гинцбурга, который также хотел узнать мнение Толстого по этому вопросу: «“Я много получаю писем, просьб заступиться за евреев, но ведь всем известно мое отвращение к насилию и угнетению, и если я мало говорю о том, что делается против отдельной национальности, то только потому, что постоянно высказываюсь против всякого угнетения”. Этот несколько уклончивый ответ доказал мне, что Л.Н. не особенно выделяет еврейский вопрос из всех занимающих его вопросов, и потому я перестал вызывать его на такой разговор»[331].
Позиция Толстого совершенно ясна и принципиальна. Он уважал религиозность и моральность евреев, но отрицал их тягу к миссионерству, как отрицал ее и у других – «особых», «избранных» народов; неприемлемы были для него и многие талмудические принципы вражды и раздора, на которых построена жизнь правоверного еврея. «Человек и народ должен всеми силами делать то, что составляет его призвание, а не определять его, так как определить его и нельзя до самой смерти. – Призвание определяется после смерти. Последние часы, минуты могут придать смысл всей предшествующей деятельности, или погубить ее, – и потому, пока жив, ни на минуту не надо отвлекаться рассуждениями праздными о том, в чем состоит моя миссия, – от исполнения ее; кроме того, рассуждения о миссии еврейства, обособляя еврейство, делают его отталкивающим, для меня по крайней мере. Как противно, отвратительно англосаксонство, германство, славянство (в особенности мне славянство), так противно еврейство, как какое-то сознанное, обособленное начало, возведшее себя самозванно в какую-то должность и чин». (Толстой, 65, 118). При этом он выражал евреям такое же сочувствие, как всем тем народам и отдельным людям, которые подвергались несправедливому угнетению и дискриминации. «Я за уничтожение всех исключительных законов, касающихся евреев. Безобразие эти законы»
