Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой - [82]

, одновременно требовала, чтобы он начал мыслить как кантовский философ, хотя бы в суде, в момент «превращения бюрократического ничтожества» в автономную личность (фактически свободную от внешних обязательств). Израильский суд истории, как ей казалось, обнулил всякий бюрократический счет, прервал обыденное течение жизни, уничтожил все социальные роли; он должен был заставить военного чиновника обнаружить в себе личность – мыслителя, хотя бы после того, как стала очевидной преступность государства, которому он служил. Однако тот не обнаружил в себе ни личности, ни героя, способного сохранять свое подлинное лицо, несмотря на аффективность или рутину жизни (как сказал бы М. Вебер). Конечно, как говорил Толстой, мы не знаем последствий наших поступков; может быть поэтому следует от них воздержаться в акте неучастия?

Духовное «преобразование» Эйхмана не могло произойти по ряду причин: например, характерные для военнослужащего установки на слепое подчинение воинскому уставу, поведение солдата, прожившего жизнь в ощущении профессиональной презумпции невиновности, которую он принял за невиновность своей личности. Не стоит забывать об абсолютной убежденности многих военных того времени в своей правоте и «моральном праве убивать»[326]. При этом Эйхман, безусловно, был способен к «частному применению разума», в рамках которого отличал хорошее от плохого, «отлично» играл свою роль, считал себя «невинной» жертвой истории, предлагал даже публично повеситься в назидание другим. Все его аргументы были не так уж глупы. Главным же оставался «ценностный» аргумент «от солдата», честно исполнявшего воинские приказы и долг.

На его примере мы видим, как массовое сознание закрепляет в человеке и делает универсальным развитие бинарного сознания и оппозиционных ценностей, с легкостью позволяя ему менять точку зрения и позицию в зависимости от ситуации. Когда Эйхман служил в нацистском государстве, он свято верил в моральность всех приказов фашистов и презумпцию невиновности деяний Гитлера (так же, как и своих). Когда режим был свергнут, он также легко согласился с его аморальностью и преступностью, используя ложный аргумент «непонимания» того, что убивать плохо. Своему же поведению он и не подумал дать соответствующую оценку. Бинарное сознание не знает нравственного сбоя и угрызений совести.

Аргументов от «солдата» предостаточно и у Толстого. В небольшом рассказе «Николай Палкин» (1887) он описал героя, имеющего лишь одно, но важное сходство с Эйхманом. Это был девяностопятилетний солдат, всю жизнь прослуживший в армии. Он с энтузиазмом рассказывал собеседнику о зверствах и издевательствах офицеров над солдатами, о бесчеловечных убийствах в армии, о наказании солдат за малейшие провинности «загонянием сквозь строй палками», об ужасах военных бесчинств с мирным населением во время военных кампаний, в том числе и о своих собственных злодеяниях. При этом в его изложении не было ни переживания, ни раскаяния; ни одно военное преступление старик не считал таковым и не осудил. Любое зло, боль, насилие и смерть он оправдывал «гипнотической», как сказал бы Толстой, идеей своей солдатской доли и священной миссией воина, закрепленной в общественном мнении в магических понятиях патриотизма, славы и геройской жизни. Когда рассказчик попытался обратить его к совести (в данном контексте – это схоже с требованием самостоятельно осознать и оценить свою жизнь), старый солдат повел себя точно так же, как Эйхман на суде: он просто не понял вопрошающего и испугался.

Испуг старика был искренен: в чем может быть виноват исполняющий долг солдат? В данном случае «долг» для солдата – внешний императив – «устав», ни единой чертой не напоминающий кантовский моральный, но такой же категоричный в смысле исполнения. В толстовском звучании возникает жестокая формула: солдат не может не исполнять устава, но личность не должна стать солдатом. Здесь, как и во всем, Толстой был категоричен и бескомпромиссен, непримирим с самим собой времен «Севастопольских рассказов» и даже «Войны и мира». Толстой, как будто забыл, что у старика, скорее всего, никакого выбора не было изначально. Быть солдатом – такая же судьба русского мужика, как и его крестьянское предназначение.

Толстой-пацифист понимал всю порочность государственного оправдания насилия, в рамках какой бы логики это ни происходило: правовой или моральной. Зло становится окончательным, когда захватнические войны и убийства превращаются в священное исполнение долга; издевательства над бесправными членами общества становятся нормой политической и даже бытовой жизни. Худший вариант насилия для него – убийство и смертная казнь.

В итоге, человек, предавший себя, согласно Толстому и Х. Арендт, управляется лишь своим животным, а не духовным, началом, делающим его сопричастным безличному существованию (Das Man) и тотальной безответственности системы.

4.5. Национальный вопрос в «литературном зеркале» Л.Н. Толстого

С нашей точки зрения, никогда не существовало разлада между Толстым-писателем и Толстым-мыслителем. Его противоречия и двойственность кажутся нам мнимыми, возникающими только по одной причине: живая мысль всегда подвижна, творческое развитие никогда не может быть заморожено и догматично, будь то литературный текст или газетная заметка. Есть множество способов продемонстрировать целостность мировоззрения (или как точно заметила О.В. Сливицкая «мироощущения»