Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой - [80]
При этом Х. Арендт делает неожиданный вывод, противоположный всем ее предыдущим посылкам. Она доказывает, что тоталитаризм не уничтожает свободу человека, понимаемую, однако, как свободу мышления и суждения.
Толстым идея автономии личностного начала зафиксирована в двух главных вопросах: «Так что же нам делать?» и «Мне-то нужно принимать в этом (зле государственной жизни – С. К.) участие?». Призыв Толстого к самостоятельному мышлению личности и ее неучастию в насилии воспринимался властью, обществом и некоторой частью интеллигенции как злонамеренное стремление писателя призвать к уничтожению армии, права, полиции, судов, церкви – всей государственной системы. Особенно ужасными обвинения стали после революции и провала белого движения[318]. Думать так – значит, абсолютно не понимать его идей. Не противясь злу насилием, то есть, не участвуя в нем, Толстой, считал, что человека должна волновать его подлинная сущность, его служение Богу, жизнь по совести, а не приказам, славе или деньгам. Такая жизнь могла быть основана лишь на подчинении своему разуму, который формирует единство понимания и поступка. «Все великие перемены в жизни одного человека или всего человечества начинаются и совершаются только в мысли. <…> Но стоит произойти перемене в мысли, и рано или поздно, смотря по важности перемен, она произойдет в чувствах, и в действиях, и в жизни людей…» (Толстой, 29, 196–201).
Х. Арендт отмечает, что самым страшным злом тоталитаризма стал отказ личности от самостоятельного мышления, суждения и поступка, замененный на добровольное подчинение приказам, коллективной мифологии и общественному мнению[319]. Она указывает: «величайшее содеянное зло – это зло, совершенное никем, то есть человеческими существами, отказывающимися быть личностями. Используя понятийный аппарат этих рассуждений, можно сказать, что преступники, отказывающееся самостоятельно размышлять о том, что они творят, <…> так и не смогли стать кем-то. Упрямо оставаясь никем, они доказали свою непригодность к общению с другими, хорошими, плохими или безразличными, но все-таки личностями»[320].
Согласно ее логике, этот отказ был добровольным (сознательным), ведь человек изначально обладает кантовской способностью «чистого мышления». Так ли это – следует разобраться далее.
Даже не представляя масштабности зла, с которым столкнется мир в тоталитарном XX веке, Толстой оказался удивительно прозорлив, настойчиво твердя формулу о необходимости непротивления злу насилием. Он предупреждал своих оппонентов, что для того, чтобы бороться со злодеями, им необходимо будет их найти и уничтожить: «во-первых, мы этим уничтожаем весь смысл христианского учения, по которому все мы равны и братья как сыны одного отца небесного; во-вторых, потому, что если бы и было разрешено богом употреблять насилие против злодеев, то так как никак нельзя найти того верного и несомненного определения, по которому можно наверное узнать злодея от незлодея, то каждый человек или общество людей стало бы признавать взаимно друг друга злодеями, что и есть теперь…» (Толстой, 28, 27).
Х. Арендт свое знаменитое исследование «истоков» тоталитаризма начала именно с демонстрации печальных последствий такого рода «не услышанных» предчувствий. Она показала, что поиски виновных – «злодеев» в лице евреев и «классовых врагов» в Германии и России стали главным «аргументом» развязывания государственного насилия – самого беспрецедентного в истории тоталитарных систем.
Философ показала, что революции вовлекают людей в то, что можно вслед за Толстым назвать фатумом истории: это «неуправляемый поток, воле которого они должны были подчиниться как раз в тот момент, когда их целью стала свобода на земле»[321]. Если Толстой предполагал наличие индивидуальной (частной) свободы в несвободном развитии истории, то Х. Арендт показала ее полное отсутствие в тоталитарных режимах. Индивидуальный акт мышления становится бессмысленным и невозможным на фоне тотально принятого государством окончательного знания «лучшего и истинного» для всех. Если в любой традиционной авторитарной системе до XX века свобода, хотя и была ограничена, но не могла быть уничтожена до конца, то выбраться из тоталитарной системы, сохраняя личностную свободу, оказалось практически невозможным. Этот факт, как ни странно, утешал даже самых закоренелых преступников, не готовых брать на себя ответственность в час расплаты.
В то же время Х. Арендт доказывала, что нельзя уничтожить способность и свободу мышления и суждения отдельного человека, так как это неотъемлемая часть его природы, не подвергаемая разложению и «выгоранию». Получается, что никакое государство не способно заставить человека повиноваться и не может управлять им в области мышления, совести и поступка. Этот вывод был бы более правомерен для Толстого, который всегда уповал на индивидуальный мыслительный акт и моральный поступок человека, просто не представляя всех масштабов тоталитарного зла. Более того, отвергая публичную сферу, он был в то же время человеком слова и поступка, вполне вписываемым в сферу публичности Х. Арендт. Он занимался правозащитной деятельностью (отвергая право), спасал людей от массового голода в годы неурожаев (не признавая благотворительности), организовал переезд общины духоборов в Канаду (культивируя принцип недеяния); возвысил голос против смертной казни; громогласно восстал против цинизма церкви, ставшей идеологическим аппаратом власти; выступил с критикой жуткой экономической пропасти между бедными и богатыми; выступал против лжи патриотизма и национализма и многого другого.
