Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой - [89]

Кем был маленький человек Авдеев в том мире, где война и мир – две разные реальности, жестко оппонирующие друг другу? Для государства – солдатом, для отца – работником, для брата – спасителем, ушедшим вместо него в армию, для жены – ненужным воспоминанием и обузой, для матери – любимым несчастным сыночком. Самим собой он стал лишь в час смерти, когда все роли закончились, и осталась одна, но самая главная – быть собой перед высшим Другим, о котором Толстой высказался намеком: «он видел что-то другое, очень удивлявшее его» (Толстой, 35, 35). В его простой солдатской смерти нет посредников – церкви и священника – обязательных символов оправдания государственной политики убийств, войн и безнравственности, постыдных указаний тех, кто превратил человека в статистическую единицу для удовлетворения своих властных полномочий. Безыскусная исповедь Авдеева – отражение искренней радости победившего греховность и эгоизм настоящего духовного человека. В высший предсмертный миг он преодолел в себе зависть к брату, за которого пошел умирать на войну: «Завистовал брату. Я тебе нонче рассказывал. А теперь значит сам рад. Не замай живет. Дай бог ему, я рад. Так и пропиши <…> и последнее: – Свечку дай, помирать буду» (Толстой, 35, 36).

Высшее понятие смерти и право человека на смерть, которая преодолевает различия и нюансы мира людей, народов, культур, поражает своей ноуменальностью и всеобщностью, абсолютной аксиологической значимостью, без которой нет ценности и у самой жизни.

Казалось бы, о Боге почти нет упоминаний в повести, кроме описания обыденно-традиционных для среды горцев и русских солдат обрядодействий. И все же полемос не может существовать вне его организующей божественной силы, придающей духовную полноту существующему миру. Без этого все разваливается и становится бессмысленной войной – „мясорубкой смерти”. Вера, как особое состояние человека, является жизненной силой, способной преодолеть все, даже смерть. Описание Толстым понятий жизни и смерти, мира и войны, питаемых верой, становится главнейшим из аргументов толстовского экзистенциализма. «Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть, но не ты ли была моей верной рабой? Земля черная, ты покроешь меня, но не я ли тебя конем топтал? Холодна ты, смерть, но я был твоим господином. Мое тело возьмет земля, мою душу примет небо» (слова горской песни. – С. К.)» (Толстой, 35, 92).

Таким образом, размышления о войне и мире в «Хаджи-Мурате» позволяют продемонстрировать мировоззренческую позицию Льва Толстого-гуманиста, писателя и мыслителя в позднем – религиозном – периоде его творчества, его уникальный взгляд на войну, как на мир, необходимый для сохранения личности, ее человеческого достоинства. Его реалистическая проза сильнее всех пропагандистских лозунгов демонстрирует целостный взгляд великого человека на проблемы жизни, смерти, войны и мира, божеского и человеческого, разрушая стереотипы тех, кто войну видит как единственно возможную – бинарную – оппозицию миру, а мир как способ господства над более слабыми и угнетаемыми. Наполнена повесть и предупреждением ресентиментному сознанию, идущему от тех, у кого произошло «самоотравление души» (Шелер), ставшее подлинной причиной инверсии ценностей человека XX века.

Заключение

Замысел работы первоначально был связан с желанием еще раз прикоснуться к истории интеллигентского самосознания, поговорить о самих себе в контексте индивидуальной и коллективной рефлексии. Но в итоге оказалось, что эта тема, при всей привлекательности, вторична по сравнению с разговором о сущности человека, о его загадочности, сложности и простоте. Остается ли в нем что-то неизменным, когда рушится мир и меняются духовно-нравственные законы; дано ли человеку иметь и сохранять достоинство в моменты, когда обесцениваются «вечные ценности»; что такое добро и зло, почему не только человеку нужен Бог, но и Бог не может обойтись без него.

Как верно заметил Г.П. Федотов, именно в понимании русской интеллигенции находится ключ к пониманию нашей страны, ее прошлого, настоящего и, наверное, будущего. Наша интеллигенция и есть пример этого загадочного человека, в котором причудливо соединилась яркая способность к мышлению, критическому диалогу, религиозному экстазу, многообразному творчеству, самопожертвованию и одновременно тяга к «мерзостям и сладострастию», подполью, богоборчеству, «благоприобретенный эйхманизм» и склонность к бессмысленной и тупой жестокости и насилию.

Все это описано нами в двойственном ключе: как попытка понять природу личности в диалогическом пространстве литературы и публицистики в XVIII–XIX вв. и одновременно как анализ влечения интеллигенции к бинарным и оппозиционным мыслительным ходам, названным нами «маятником бинарного сознания».

Индивидуальное мифотворчество стало противовесом логике и диалогу, характерному для свободно мыслящей личности. Особенно ярко оно было передано в националистическом и патриотическом дискурсе Достоевского. Мышление Толстого, напротив, предстало как важнейшая попытка противостояния мифотворчеству подобного сорта. Если Достоевский закреплял негативный образ интеллигента, воспроизводя и сохраняя при этом бинарный ценностный код описания, то Толстой, вовсе его не обожествляя, попытался вернуть критический диалог и целостность в интеллектуальную жизнь России. Как точно заметил Ю.М. Лотман: «У Достоевского идеологический замысел иллюстрируется реальностью, у Толстого – реальность вступает в конфликты с идеологической схемой и всегда представляет нечто более богатое»