Инсектариум - [13]

Чахлая темень молчит на очах паранджою…

Хочет вернуться к тебе твоя «Юльчитай» —

…Не чужою.

(в ночь на первый день осени 2013)

Исповедь шизофреника-сказкомана

Тяжко болея… сама за себя — я набираю «ноль-три»;

Плавленый мозг приливает к глазам пьянственно-мутной алью.

В ухо органно — гудков дрель; а в голове — кадриль

Мыслей: «Oh Goodwin, I know, you're almighty. Are you?»[2]

Жаркие губы сжаты пока, но — разверзнуться ждут;

Кажется, череп натужно трещит, полон жидкого пламени.

Жуть ожиданья сдавила гортань — хваткая, точно жгут;

А в голове: «Goodwin, answer… Oh tell me you love me!..»[3]

Боже, за мною насквозь следят — вытаращенных витрин

Взоры. Я в улице заперта — чёрно-глухой, как гробница.

Боженька!.. Зная, что… что — больна, на… набрала «ноль-три»:

До страны ОЗ иначе не дозвониться.

Прости Господи

Это вот — Вера. Нет, не Христова. Краснова.

Чуть протрезвела — тут же к бокалу снова.

Хваткой подобная

ушлому бизнесмену,

Пашет — по долгу

(службы) — в ночную смену.

Вера — крепка. Ей до жути фартит — продаваться:

Ей по-спартански — никак, а по паспорту — двадцать.

Стелит-то мягко; сюжет — чем ночней — тем жёстче:

Вера из женщин, чьё самопреданье свежо ещё.

…Всяко ей утро — кефирно. Глаза — как фары.

Вере б о фирмах — да фермой мычит про фарма,

Ибо — не в форме, всенощно отработав.

Совесть сифонит симфонией трёх абортов.

Совесть свистит — только узнице не насвистеться

Там, взаперти, в одиночной камере сердца.

Совесть скрежещет, бессильно-строга, как завуч:

Вера из женщин, что богатеют за ночь.

Несбыточно-страшный сон оказался вещим

Несбыточно-страшный сон оказался вещим:

По дому, который Домом… едва не стал,

С трудом собираю пропахшие счастьем вещи,

К уже-не-своим — но приросшие будто — местам.

Руками, твоих поцелуев впитавшими запах,

Во гроб я картонный — прошлое хороню.

Им — дрожно.

Знаю сквозь занавес слёз внезапных:

Сюда, в эти стены, придёт не ко мне Завтра —

Придя, приласкает уже-не-мою родню.

А город-избранник немым сероглазьем окон

Здесь видит меня не в последний ли раз — извне?

Солёным лицом я бурею, как пойманый окунь:

Сама-то коптимая на нутряном огне.

Храм нежности сжался в каморку. Он, словно мёртвый, —

Пустынно мне чужд. Пуповинная рвётся нить.

Ты ходишь восьмёркой, над тою глумясь восьмёркой,

Которую набок к ногам я твоим уронить

Однажды решилась. Решилась — и кинулась оземь

Всей плотью, всем духом — пред Господом…

Глупо: ты

Поставил на ноги дуру светлоголосьем.

То было давно. Вечность в злое вернулась восемь:

В то восемь, что — пополудни и как поддых.

И вечер последний устал притворяться вечным.

В глазах у тебя — люБЕЗДНость. В моих — люболь.

В картонном гробу холодеют мои вещи,

Насмерть пропахнув уже-не-моим… тобой.

Ангелы в словаре

Всевидяще-слепо, как Ванга, я пялюсь в англо —

Русский прехрусткий словарь. И не верю очам:

Мне видятся ангелы. Сонм горбоносых ангелов —

Таких непокорных, таких обкорнанных — наголо,

Таких живокрылых, — что жмурюсь, невольно рыча.

А эти, как будто на вече вечернее собраны

В столистном моём полулондоне словаря, —

Ладони не в лад потирают, молчат по-особенному.

О родственные, русо-рослые, непрорисованные —

Зачем я для вас, мои ангелы, — не своя?

Гляжу неотрывно и жадно (едва помаргиваю) —

Пульсацию нимбов, растущих из их висков.

Не книгу держу, но саму первозданную магию —

И ладанный сок, источаем хрусткой бумагою,

Стекает сияньем по всякому из листов,

По всякой странице, ангелами переполненной:

Теснясь за решёткою строк, исторгают свять.

Мой дух расцветает, неведомым духом напоенный.

Я пленно-нетленному сонму кланяюсь подданной…

Так время, на миг замеревшее, хлынуло вспять.

Снег заметает, рисованно-рисовый

Снег заметает, рисованно-рисовый.

Поговори со мной, поговори со мной.

Темень забрызгана белостью буйственной.

Ладно, молчи. Только будь со мной, будь со мной.

Головы пепельно нам припорошило.

В почву впитается ночь, как прошлое,

(Прошлое — с красками, сказками-стансами,

С вёрстами вёсен, с пустынными станциями…) —

Снег на земелюшке — звёздным крошевом.

Разве решимся на миг расстаться мы?

В кровушку прошлое сладким всосалось винищем.

Принцам — дышать. Умирает же всякий — нищим.

Пряность разрыва горше, чем хмели-сунели:

Мы не решались — на миг; навсегда — сумели.

Две половины порванной пуповины

Кружат павану. Не мы в том, немые, повинны.

В пику червленью, бубню — только масти ради:

Чёрным крестом, губы коего посинели,

Я самоставлюсь на этом гримаскараде.

Погибнув — не менее глупо, чем ныне живу

Погибнув — не менее глупо, чем ныне живу, —

Столь же непостижимо, неопровержимо,

Я окончательно вырвусь из лап режима —

К собственному бесспорному торжеству.

Однако — представь!: даже, как говорится, — преставясь

(Телом, своё отгоревшим, — сросшись с землёй

Или над нею рассеявшись звёздной золой) —

Я всё равно с тобою навек останусь.

Только — не чудом в перьях к тебе ворочусь;

Нет — не крылатым иссказочным бодигардом,

Дюжим маньячно маячить с мечом вульгарным —

Подле; не Тенью, липучей, как чупа-чупс,

Гибелью тела обсосанный. Нет!.. В тебе —

Просто воскресну. Признаешь меня, взволнован,

В голосе внутреннем — струнном, престранно-новом! —

Звонно-подобном отпущенной тетиве.

Им поведу я тебя. Поведу, как паству,