Инсектариум - [12]

Бредни ль? Да, брат: добредёшь до Врат — Бесвребродским;

Из тех, какие — несильно, однако — многих.

Образок

У Него есть Она. У тебя — ананас несносный,

Что на срезе — солнце, снаружи наряжен, как сосны,

В чешую. Кислым соком нещадно чешутся дёсны;

Соком губы, словно от поцелуев, саднит и жжёт.

У тебя есть сон: ляжешь поздно, наевшись постно

На глазах у застывшей в рамке (как в проруби) — крёстной,

Что смеётся из детства — там, за стеклянной коростой,

(Мол, обрезала всё-таки косоньки, да, дружок?)

На стене — фотография. Свет ночника жёлт.

У Него есть Она. У пацанки с кривой осанкой —

Друг готовится в сан, а другого зовёшь ты (Санькой)

В месяц раз (подустав от асан и персена) — сам-то

Он заглянет не чаще Санты: за год — разок.

Ты форсируешь Сартра, фарсишь по страстям Форсайтов,

Насидевшись на саммитах сотен трясинных сайтов.

Но желудок неслабый — предательски крутит сальто

Всякий раз, если Он взлетает на горизонт.

У Него на груди — Она. У тебя — образок.

О пРАБЛЕмах

В годы, когда я не пил: ни (в слезах) — Рабле,

ни (в истеричной истоме) — советской истории…

— стоил трамвайный билетик пяток рублей,

а любить — лично мне — ничего не стоило.

Я и любил — частоколы фонарных мачт,

росших из палуб асфальтовых окаменело;

небо любил — и пятнистый солнечный мяч,

полем футбольным которому было небо.

Город любил: он пах мне отцовским басом;

страшно любил: до того, что других — не хотел.

Всё улыбался. И нифига не боялся…

кроме как — спать: да и то, когда — в темноте.

Что же теперь? Стремятся к отметке «двадцать»

стрелки-то: все, которых не перевести.

Тем, что любимо, пришла пора — любоваться,

— то, что немило, сминая в нервной горсти.

Время пришпоривая, как слепую клячу,

сдуру, — манюсь из дворцов на огни лачуг.

Чванюсь прилюдно — частенько имею Удачу,

наедине которой в жилетку плачу:

ей, проститутке, эдак за час плачу.

Да, я боюсь её, даром что внешне — стоек:

раз-то за разом, зараза, едва на «ты»

с ней перейдём — ускользает, кроватный столик

мне оставляя то ли, блин, понятым,

то ли — тюремщиком.

Знала б, чего стоит — каждую ночь в объятиях темноты

сном забываться… Это — как в щель забиваться.

Да, на часах жизни — без капельки двадцать.

Капелька — чаша терпения переполнится.

Как же любил я всё то,

что теперь —

лишь

помнится!..

Градом родным надышавшись, пороги чужих

нынче, приюта прося, обиваю постыдно.

Чучелом замерло солнце, мячом отслужив;

с виду не скажешь, но знаю: оно остыло.

Нет мне уже таинственных кораблей

с мачтами фонарья из асфальтовых палуб.

Только хардкор: собеседник в лице Рабле.

Слёзная хладь на щеках повзрослело-впалых.

Мир

Небо висит над тобою, как черное вымя:

Сплошь перемазан в лунном его молоке.

Да, я звала тебя миром. Теперь ты — вымер

Всем, что сияло. Пустеешь, чудный макет.

Вот, казалось бы, губы: красны по-кремлёвски,

Нос — горбат, словно улицы в старой Москве;

Стёклышки глаз… В них, при всём изумрудном лоске, —

Уж не живёт свет.

Правда — она тяжела, о паяц распоясанный:

Полные духом её принимают, как сан.

Не в подтвержденье ли ты закидал меня яйцами?

Солнце желтком стекает по волосам.

Рождество

Не страшно ль приходить домой

Дождём в Сочельник

И видеть дом безглазым свой,

Как пыльный череп?..

Хотеть к нему, лететь к нему

Сквозь вёрсты-вести…

А после — немо встретить тьму

Глазных отверстий.

Они глядели прежде в стынь

Уютом света;

Теперь же комнаты пусты,

А окна — слепы.

О, мёртвым редко любо знать,

Что к ним летели…

Оконная голубизна,

Теперь ты темень.

О, ливень перед Рождеством

Длинней недели!

Твои глаза, почивший дом,

Остекленели.

Понуро хлещет море-ртуть

По ним и нервам…

Коль должен кто-то утонуть —

Я буду первым.

Но я не канул, я доплыл

В канун Рожденья.

Взрезая быль больных белил

И наважденье!..

Так молния игольно ест

Бездумья дебри,

Узрев нерукотворный крест

В трёх-ветвом дереве…

Мной причащается подъезд

Во славу Деве.

И по ступеням нараспев

Лечу, как голос.

Ключом — в замок; плечом насев,

Давлю на дверь… Прихожей зев

Пригож и холост.

Я — в комнату, как в горло — ком;

Как в стужу, в гетто —

По-детски датским мотыльком —

За милым — Герда.

Я в комнату — тайком; влеком,

Как в мир — легенда.

…А дождь стоит, заполонив

Ночи пространство.

Дома бледны; глаза у них

В подтёках рабства —

Лишь мой теперь глядит во стынь

Огнями окон.

Я свет зажёг. И зрю кресты:

Антенн распахнутых кресты —

Сквозь ливня кокон.

Лёхе

(ночное… письмо из Москвы — в Питер)

Плачу — как будто не ведая, что творю;

Солено да голосисто — до гула систол!..

Комната смяла в ком дрожащий — твою

Гордую систер.

Вообразишь? Я — скрученный кренделёк:

Темень хлебаю, едкой терзаясь коликой.

Как ты далёк!.. Ночь лежит меж тобой, Лёх,

И моей койкой —

Прошлая — тряской порельсовой. Эдак — теперь.

Знает она лишь, дышавшая креозотом, —

Сколько несказанного у меня к тебе,

Моё золото.

Знает она лишь, чёрной дрёмы тюрбан

Мне на чело мотавшая нарочито,

Сколько, мой ангел, у старшей твоей для тебя

Перед-сном-не-прочитанного.

Я, пережив и её, и дождливый день,

Что проглотил Москвою меня — чуть после,

С ночкой второй обнимаюсь чёрт-знает-где

В эмбриональной позе

И вспоминаю город моих шести

Лет: тот, в котором тешишься нынче своими.

Вообразишь ли, как сердце сестры частит

На твоё имя…

В комнате этой не видно ни зги, ни черта: