Инсектариум - [15]

* * *

Волга выла и валами, как вилами, боронила свою грудь, рыдая в небо влажными ртутными брызгами. Кто-то, прищурившись на один глаз, глядел тихо и сострадательно Луною на бессонную и гневливо-бессильную тоску её. Ветер был такой мощи, что без труда месил необъятщину; мокрые его долгопалые ладони задирали сарафан Волги; длинный подол платья девочки мстительно рвался прочь, взмахивал пестрыми крыльями. Девочкины острые коленки храбрыми мальчишескими синяками хохотали в Луну; некрасивое скуластое лицо, наверное, сделалось искренне прекрасным, когда последний скучающе-снисходительный взгляд, на нем ввечеру осевший, был смыт животворной звёздною щелочью.

Я смелая. Я, шатаясь, дохожу до самых перил сквозь вездешный ветрище, как впервые поднявшись с постели от неизлечимого недуга. Я хватаюсь за скользкую грань между Ней, Волгою, и нами, словно за последнюю спасительную тростинку во всем губийственном море; мой дед так не сумел: он не вернулся домой. Я не люблю моря. И воды — почти не люблю. Но, черт возьми тебя, зачем же ТЫ любишь меня насильно — зачем залюбливаешь до бессилия?!

* * *

— «Посмотрите на берег! Обязательно, непременно взгляните на берег!» — сказал добрый человек. Я верю ему и смотрю; смотрю до рези в глазницах — сквозь Волгины слезы, сквозь хохот и ржание темнорожего урагана. Берег бур и холмист, смутно и бессмысленно подсвечен жизнью неизвестного мне города. Берег горд и свободен, Бог гладит его по темени, темень смешивается с буйством иллюминации и нежит его, как родная мать. А моя мама далеко, сейчас она устала и спит. Она заперла дверь в свой дом и легла. Она не даст мне кануть: мама никогда не забывала помолиться за меня перед тем, как заснуть до утра. Значит, девочка — в броне, в добрых противобуревых латах, которые её удержат. Мама не умеет меня не помнить.

— «На берег, на берег!.. Пожалуйста, непременно… срочно!» Берег оберегом бросает в меня свет, ярче виденного прежде. Берег горбится и багровеет рогами фонарей, льётся пьяною брагой фар запоздалых автомобилей, плачет музыкою ночных клубов. Там люди пьют и веселятся, то же самое делают они и за моей спиною, за стеной плавучей крепости. Я на метровой в ширину ленте палубы, сбоку припёку, почти что за границей — оплота повсеместного веселья, засыпающего в коробке теплохода. Мой величественный собеседник, товарищ по стоянию вне, предпочитающий почве прочность и морское — мирскому, тихо и громоподобно возникает пред роящимся массивом города, на самом волжском берегу, точно готовясь спуститься на полшага и пойти ко мне по волнам, медленно и уверенно. Но он не спустится; он — Храм. Огромный, словно Эльбрус, белый по-снеговому, переворачивающий сознание, как запах моря. Я в глаза не видела моря, но знаю, что так дышал чемодан моего деда, открывавший свою пасть по приезде из всякого возвратного странствия.

* * *

Я гляжу в глаза храму прямо и дерзко, я преклоняю перед ним голову назло всему. Здравствуй! Здравствуй, мой удаляющийся друг. Плывем не мы, нет; это он, подсвеченный солнцами праведных душ, он — крепкий и всесильный, как святой Георгий, он — родящий радугу золотою шишкою шлема — белым ледоколом уплывает от нас. Князь обходит дозором свои владения. У витязя тихо звенят шпоры; так тихо, что этого звона не утопить праздничной какофонии ни ночного города, ни целого века номер двадцать один.

Прощай, Ваша Милость! Мама не учила меня забывать того, что дорого.

* * *

Иешуа называл людей добрыми. Добрый человек накормил меня светом, напоил памятью.

Спасибо тебе.

II

Мучитель физики, напрочь лишённый в моей памяти лица и имени, еще в школе, за коллективным истязанием несчастного ньютонова детища, уверил меня, что газ — вещество особое и уникальное, и занимает любой предоставленный ему объём. Газ жаден до сеймоментного блицкрига, вредящего концентрации его бравого войска: молекулы-пешки самозабвенно захватывают территорию, подчас незахватимо-великую, связи меж ними неминуемо ослабляются, плоть армии хиреет и обессиливает. Газ самонадеян и неприхотлив; жидкость же — весьма привередлива: распыляться ленится, захватнической политикой брезговать изволит. Вот у вас есть стакан воды и, предположим, емкость для озера Байкал. Дохлый номер, други моя, — скажу я вам. Однако же, завися от воды в данной точке временного отрезка, зависая над ней с перил хрупкой посудины, было бы попросту опасно обзывать кукловода привередой; скорее… Благоразумная скромница эта госпожа Жидкость, надобно отдать ей должное. Скромники и скупердяи насмешливы и успешливы в делах — они не размениваются по мелочам, не жертвуют плотью ради мнимого всеобъёмного господства и благополучно завоёвывают мир. Homo sapiens — пример классической жидкости: 20 %-ный раствор человечщины, личностнокачественной белибердени. Главная заповедь и вернейший залог успеха: «Не посягай на карту, которую не сможешь покрыть малой кровью». Порядочная жидкость никогда не станет претендовать на большее, чем то, за что способна заплатить своею малою кровью; стакану воды озерная впадина непосредственно — не по средствам. Вода — делец. Такие плещутся щедрыми волнами славы, если расчетливы и неуклонны, но стоит задать им, потерявшим бдительность, жару — как тотчас же начинают париться, проще говоря — обращаться в бегство, в пар, в крайне не веселящий их самих — газ.