Иностранная литература: тайны и демоны - [109]

Конечно, представить себе картину «Карлсон поверженный» в виде, например, двух толстых ножек в полосатых носках, которые торчат из груды хлама, или «Карлсон летящий» во врубелевском духе – забавно, что и говорить. Хотя соположение трагического, рокового Демона и комического, вечно жрущего Карлсона само по себе занимательно. Но проблема-то ведь в другом. Проблема в том, что почему-то XX век большинство высоких символов предшествующих веков – и Средневековья, и Нового времени – транспонировал в нечто комическое. Наверное, так происходит потому, что в XX веке смешно верить в демонов, домовых, карликов и прочих существ, да и в Бога верить довольно забавно для многих. И потому лучший из когда-либо существовавших шутов, великолепный демон, тоненький мальчик-паж предстал в образе кота Бегемота. И, пожалуй, Булгаков был пророчески прав, когда вывел свиту Воланда в образе двух советских обывателей и одного кота. Как совершенно правильно когда-то сказала Новелла Матвеева (и я считаю, что это самая точная оценка художественных особенностей романа), в чем гениальность Булгакова? Казалось бы, нечистая сила может все, а кот говорит: «Отдай по́ртфель, гад!» Вот в этом и заключается принципиальная вочеловеченность этой нечистой силы. Она действительно сильно уменьшилась в масштабе, спрыгнула со своего пьедестала. И немудрено, что демон является в образе толстого летающего человечка.

И тут нам не обойтись без некоторого юнгианского экскурса, без юнгианского архетипа. Юнг относит ангелов и демонов к тем неизбежным, обязательным архетипам коллективного бессознательного, которые возникают помимо воли субъекта, присутствуют в его сознании имманентно, изначально. Мы всегда верим в то, что рядом с нами существует daimon. Впервые это начал формулировать Платон, во всяком случае, внятную теорию даймонов впервые построил он. Даймоны, они же вестники, либо охраняют человека, либо диктуют ему художественные произведения, либо предсказывают ему будущее, потому что они носители абсолютной информации. Впоследствии идея демона подробно разрабатывается, появляется огромная прикладная демонология, появляется детально прописанная несколькими духовидцами иерархия демонов, о которой демоны сами рассказали во время экзорцизма на чистейшем латинском языке. В результате в одной иерархии их 69, в другой – 72 (а есть и такие, где их более трехсот). Вот по этой второй иерархии Карлсон больше всего соответствует принцу Сиире – демону, который отвечает за музыкальное творчество (вспомним игру Карлсона на губной гармошке) и помогает найти спрятанные предметы. А кроме того, он всегда появляется в виде очень красивого мужчины в расцвете сил.

Чем долее продолжалось Просвещение, тем смешнее становилась сама идея демона. Поэтому XX век представил нам большинство древних мифических сущностей в смешном, гротескном, утрированном виде. Джинн, могучий покровитель стихий, предстал безобидным Хоттабычем, который болеет на футболе, Сатана превратился в такого Валентина Гафта, потому что Воланд, страдающий ревматизмом, мелко обидчивый, склонный к дешевым эффектам, не тянет ни на полновластного Сатану, ни даже на фаустовского Мефистофеля («Из духов отрицанья ты всех мене / Бывал мне в тягость, плут и весельчак»). Даже страшный Мефистофель из сна Ивана Карамазова, который хоть и в клетчатых брюках, но обладает и огромным тайнознанием, и огромным влиянием, предстал сифилитическим бредом в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус».

XX век сделал смешными большинство духов, несомненно существующих, видимо, потому, что только в таком виде человек XX века может их воспринять. И потому вполне естественно, что «Карлсон», как всякий удачный литературный проект, породил великое множество толкований. Есть квазиисторическое толкование, которое утверждает, что в образе Карлсона запечатлен Герман Геринг. Появилась даже бредовая совершенно, провокационная статья, что якобы Астрид Линдгрен в 1930-е годы входила в крайне правую партию национал-социалистов. Никогда она ни в какую национал-социалистическую партию не входила, она была ветераном социал-демократической партии, той самой, которая всю жизнь честно боролась за снижение налогов (последняя сказка-памфлет Линдгрен посвящена именно этой теме). Хотя сама эта конспирологическая версия о Геринге как прототипе Карлсона построена изящно.

Еще изящнее версия, что Карлсон является плодом коллективного бреда, наведенной галлюцинацией, и в этом смысле сама трилогия Линдгрен является замечательным описанием массового безумия. Сначала Карлсон является Малышу, одинокому ребенку, который создает себе воображаемого друга (такая же ситуация с Микки Микеранно и Джимми Джиммирино описана в «Лапе-растяпе» у Сэлинджера; да и кто из нас, из одиноких детей, – а все дети одиноки – не выдумывал себе фантастического друга?). Потом Малыш убедил Кристера и Гуниллу в его существовании, потом одинокая, в климактерическом периоде, очень склонная к галлюцинациям фрёкен Бок купилась на его выдумку, а потом уже под ее влиянием и родители. Тем более что впервые родители видят Карлсона на дне рождения Малыша. Естественно, они немного приняли, и вполне легко им представить, что между Кристером, допустим, и Гуниллой сидит, перемазавшись взбитыми сливками, какое-то мифическое существо с пропеллером. Ну а уж про дядю Юлиуса нечего и говорить: это психотик, невротик, да еще у него онемение тела по утрам – ему в определенной стадии нервного возбуждения может привидеться не только Карлсон.