Иначе быть не могло... - [6]

Как раз в этом доме мы живем. Нас пятьдесят семь, но нам не тесно. Комнаты с высокими потолками и красивой лепкой, большими окнами, белыми высокими дверями и настоящим паркетным полом. За выковыривание паркетин наказывают: дом надо беречь, это как бы памятник всем ребятам, погибшим на заводе от непосильного труда. И когда во время дежурства Пети Сахно загорелись дрова, приготовленные для «титана», и начался пожар, мы сами бросились на огонь и потушили его. Трое попали в больницу, но дом наш не пострадал.

Около дома большой фруктовый сад, весной сладко благоухает сирень. Вся Фабричная улица зеленеет и цветет. Одним своим концом она подходит к бульвару. Старые липы, дубы, клены и тополя словно бы обнимаются наверху, над нашими головами. По низу, у подножия деревьев, тянется густой кустарник. Птичий говор не умолкает от восхода до заката солнца.

Кроме литейно-механического завода, электростанции и нашего дома, на Фабричной стоит четыре небольших домика. В одном из них живет дядя Михась. Почти каждый день после обеда мы с Броней, Володей не уходим из столовой, неотрывно смотрим на Веру Александровну — неудобно все время просить об одном и том же.

— Что, опять к тете Поле? — догадывается наша Мама. — Ладно уж, бегите, но через час — обратно. Только не беспокойте там никого…

Тетя Поля — это жена дяди Михася, она часто болеет, и мы приходим ей чем-либо помочь, то ли квартиру прибрать, купить что или просто посидеть.

Как только мы открываем дверь, она радостно восклицает:

— Ой, прыйшлы мои сыночкы!

Мы не обижаемся, что нас, девчонок, она тоже называет сыночками, — понимаем ее глубокое горе, тоску о потерянном сыне…

Нам здесь все нравится, все приятно. И старый, таинственный для нас комод, на котором стоит граммофон с зелено-синей трубой и стеклянные шары на подставках наполненные водой, различными растениями, а в воде плавают уточки и маленькие гусята.

На комоде и внутри его мы каждый раз обнаруживаем какую-либо «диковину» — то ли искусно сделанную рыбку, то ли деревянного человечка, то ли гордого орла, зорко следящего за всем.

На окне комнатные цветы в расписных горшочках, а в черном шкафике со стеклянными дверцами — расписная посуда, и везде красиво вышитые рушники. Особенно красивы подсолнухи на рушниках — кругом желтые лепестки как живые, скоро, скоро начнут свертываться, а темно-серые семечки как бы приподнялись из своих гнезд и глядят на окружающий мир. Таким рушником украшен портрет, что висит в самом центре над комодом.

Коля, сын тети Поли, смотрит на звездное небо с таким восхищением, что кажется вот-вот он взлетит к нему. Глядя на фотографию, слышатся слова любимой песни дяди Михася:

Дывлюсь я на нэбо

Тай думку гадаю…

И нам понятна его любовь к этой песне.

— А вот и отец, — радостно восклицает тетя Поля.

— А, сорви-головы, уже бушуете здесь! — так приветствует нас дядя Михась.

Мы бежим ему навстречу, и каждый хочет что-нибудь приятное сделать для него или сказать — и спецовку помогаем снять, и водичку подольем, когда умывается дядя Михась.

Он тоже постоянно о нас думает и заботится. Один раз посоветовал Вере Александровне пристроить на время группу наших ребят на склад бобовых культур — помочь перебрать фасоль и горох.

— Дело для них нетрудное: у них, у малявок, глаза зоркие, пальцы быстрые. Пусть поработают, зато в доме будет из чего суп варить.

В другой раз, придя к нам, принялся расписывать: хорошо бы вам развести цыплят и кроликов. От них будет огромная польза.

Кроликов мы раздобыть не сумели, но несколько десятков цыплят приобрели, и я принялась ревностно за ними ухаживать. Вскоре цыплята настолько ко мне привыкли, что узнавали мой голос. Стоило мне появиться во дворе и позвать их, как они сбегались со всех сторон.

Ребята помогали мне добывать для цыплят корм. Мы умудрялись не терять ни крошки со стола, собирали для нашего птичьего стада отходы с кухни, и цыплята росли.

Но когда первые наши питомцы попали в котел, началась драма: нам было жаль их. Вместе с Володей Полищуком — смекалистым парнишкой из нашей группы — мы смастерили лук, стрелы и пытались взамен своих кур добывать соседских.

За эту «инициативу» нам изрядно досталось. В стенной газете нас изобразили в виде индейцев: на голове перья, в руках лук и стрела, а у ног валяются подбитые утки и куры. Однако душевная боль из-за своих питомцев, один за другим попадавших в поварской котел, от этого не уменьшалась. «Вот ведь ходили мои цыплята по травке, — думала я, — видели солнце, жили, верили мне, а я, выходит, предала их…»

Броня со всем своим пылом предлагала:

— Хочешь, договоримся с ребятами, чтобы обед из твоих кур не есть?

Но вот заболел Витек — щупленький, бледный мальчик. Врач сказал, что больному требуется усиленное питание, он истощен. Тогда я сама отдала на кухню самого лучшего цыпленка. Затем другого… Ребята укрепляли во мне дух:

— Вот увидишь, твои куры вылечат Витьку.

И действительно, Витя выздоровел. Выздоровел, по-видимому, не только благодаря куриным бульонам. Но с той поры я уже стала иначе относиться к своим обязанностям.

Примерно в то же самое время в нашей жизни произошло еще одно запомнившееся событие.