Иначе быть не могло... - [5]

Сейчас поле ежится и стерня жалит наши босые ноги.

— Дети, не ставьте ноги прямо, а как бы скользите… Тогда соломка будет приминаться, не будет так колоться, — говорит Вера Александровна.

Как ни скользи, а находятся упрямые соломки, не желающие пригибаться, они колются до боли. Но мы уже умеем терпеть и, складывая колос к колосу, вяжем из них небольшие снопики и несем в свой дом. Пусть сегодня не дошли до горизонта, все равно верим, что дойдем.

— Трудом, дети, только трудом достигается все, — укрепляет в нас веру воспитательница.

Дома мы вылущиваем из усатых жестких колосьев толстенькие зерна с продольной канавкой посредине. Зерна сладкие, звенящие.

— Ну вот, ребята, сколько зерна мы сегодня собрали, мне одной не поднять, — говорит Вера Александровна, — давайте вместе…

Довольные, тащим мешок с зерном к мельнице, которая с недавних пор принадлежит нашему детскому дому.

Молоть зерно — увлекательнейшая, хотя и нелегкая, работа. Ведь мельница-то ручная! Взявшись за круглую деревянную ручку, надо непрерывно вращать верхний жернов.

Поначалу кажется, его не сдвинуть с места. Но вот зерна начинают сминаться, и становится легче. В желобке появляется первая мука. Подражая взрослым, каждый пробует ее на ощупь, пальцами. Мука теплая, мягкая. Нюхаем ее — пахнет вкусно!

Вращать жернов уже совсем легко. И хотя мы непрерывно подсыпаем зерно, каждый по очереди с удовольствием берется за ручку жернова: ведь сами зерно собрали и сами в муку смололи, одолели все трудности. Верится, что вот так же все одолеется и в жизни, будет достигнута любая цель.

Осенью мы опять приходим в лес. Теперь он уже не звенит птичьими голосами, как в пору спелости земляники, теперь он шумит ветрами, плачет дождями. А топливо к зиме готовить надо.

— Хворост, ребятки, — это зимнее солнце; чем больше соберем его, тем больше будет у нас тепла, — говорит Вера Александровна.

В своей ношеной солдатской стеганке, в чиненых-перечиненных сапогах мерзнет наша воспитательница, даже губы синеют, но работает и нас подбадривает, следит, чтобы не простыли.

Мы тоже одеты во что попало и тоже зябнем, но пример мамы перед глазами, и ребята стараются вовсю, хотя кое-кто и хнычет, тянет: «Хочу домой». Греемся у костра, с аппетитом уплетаем печеную картошку, запивая чаем с «та́ком», и снова за работу.

Возвращаемся, неся каждый вязанку хвороста, и с веселой песней входим на нашу любимую, Фабричную улицу. По дороге встречаем рабочих литейно-механического завода, городской электростанции — это наши соседи, они тоже закончили свой трудовой день и добродушно нас приветствуют:

— Здорово, рабочий класс!

— Молодцы, ребятки, зиму теперь подогреете.

— Давайте, детишки, вашу поклажу.

Это мастер литейного цеха дядя Михась. Он забирает наши вязанки и затем привозит их на ручной тележке к самому дому; иногда еще каждому по леденцу даст. Это наш самый частый гость.

Большие руки дяди Михася всегда что-то делают, а когда он гладит кого-нибудь из нас по голове, они такие родные… Он часто поет с нами песни. Особенно любит «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю…»

Поет он красивым голосом, и слова «Чому я нэ сокил, чому нэ литаю» идут, кажется, из самого сердца. Когда же восклицает:

Чому мэни, боже,

Ты крылэць нэ дав,

Я б зэмлю покынув

Тай в нэбо злитав, —

становится совсем молодым.

Мы тоже полюбили эту песню и даже выступали с ней на клубной сцене. А до чего ж интересно разговаривать со старым литейщиком!

— Дядя Михась, почему у вас на руках такие синие ручейки?

Смотрит он на свои натруженные руки, и перед глазами — его жизнь: только работа, а детства, юности как не бывало. С девяти-десяти лет уже батрачил у помещика. Мальчик был рослый, дадут ему два ведра — и таскай воду скоту в стойла. Ведра чуть до земли не достают, все плечи оттягивают — тащи! Зимой в мороз по тридцать — сорок раз в день от колодца к коровнику и конюшне вышагивал.

Подался в город. Поступил на механический завод в литейный цех. Платили литейщикам больше других, но работа тяжелая — пыль, газы, жара. «Из вагранки нальют в ковш жидкого чугуна пудов семь-восемь, температура металла более тысячи градусов — льется, как жидкая сметана. Поставят ковш в рогач с двумя ручками, и мы с напарником ходим от одной опоки к другой, где заформованы разные детали, заливаем… А ковш надо держать не шелохнувшись, чтобы ровная была струя, спешить нельзя. Ноги жжет раскаленный земляной пол, порой спецовка горит на тебе, получаешь ожоги, а сам только сцепишь зубы и терпишь — иначе штраф, увольнение… Вот так-то, малявки… От этого и синие ручейки. Кто посильнее да постарше был, тот выдерживал, а вот в шишельной да на формовке, в жаре, пыли и газах, да по десять часов в день, там дети очень болели. И пошла косить малолетних ребят чахотка. Так и мой единственный сынишка за шесть месяцев сгорел от нее».

Слушаем и словно бы видим, как кровью кашляет Коля, сынишка дяди Михася, и понимаем, почему после революции рабочие посадили хозяина завода на тачку и выкатили за ворота.

— А мы, металлисты, просили Советскую власть перестроить хозяйский особняк, в котором они жили вчетвером — вся семья была у него из четырех человек, — перестроить и отдать для детей, потерявших родителей на гражданской войне, а также от голода, болезни и разрухи.