Иначе быть не могло... - [12]

Конечно, мы все помним круглолицего, сероглазого с торчащим светловолосым хохолком Мишу с нежными руками от ничегонеделания и мечтами о легкой жизни, которая кем-то должна быть ему подготовлена.

Сын учителя, погибшего от белогвардейской пули, подопечный «сиротинушка», которого бабушка после трагической смерти его мамы растила, пока самой стало «невмоготу». Он ни к какому труду приучен не был и даже за нашим столом обижался, что ему не дают лучший кусок: «Мне бабушка всегда самое лучшее отдавала», — говорил он, сетуя на свою нынешнюю судьбу. В учебе не успевал, ни во что не вдумывался, а если что легко давалось, механически запоминал. На работе если трудность одолеть надо, — бросал.

«В тебе нет упорства никакого, нет своего характера — тебя жизнь сомнет, если не исправишься», — говорил ему наш старший мастер. А он на все замечания и указания старших отвечал улыбкой и не исправлялся.

Был он лучшим запевалой в хоре, но часто что-нибудь придумает, обманет и репетицию сорвет. Николай Лукич упорно, настойчиво выправлял этот «искалеченный», как он говорил, характер. Порой казалось, Миша исправился, но снова вдруг исчезнет, и мы все ищем его. Также неожиданно появится, придумывая всякие оправдания своему исчезновению. И вот финал…

Сам Сирота всегда был с нами правдив и прям.

— Николай Лукич, меня мастер к работе не допустил за вчерашнее опоздание к отбою, — бывало, жаловался ему кто-нибудь из ребят. — Ведь неправильно это, на работу-то я пришел вовремя.

— Это я просил мастера не допускать тебя.

У парня от удивления, как говорится, глаза лезут на лоб.

— Ты давно должен знать, что живем мы по строгому распорядку. Представляешь себе, что было бы иначе в общежитии? Распорядка нельзя нарушать не только на работе, но и в интернате. Понимаю, тебе обидно, у тебя сегодня зачетная работа, обидно и мне за тебя, но иначе нельзя.

И парень уходит притихший: ведь все сказанное — правда.

Степан Марьин, тщедушный мальчонка, весь беленький, красивенький этакой кукольной красотой, был самым младшим в комнате, где помещалось еще семеро ребят. Однажды ночью из этой комнаты раздался истошный крик. Затем поднялся шум — топот ног, хлопанье дверей… Девочки жили в другом флигеле, но и мы, услышав, прибежали. В комнату набилось полно ребят.

На полу с закрытыми глазами лежал Степан, а над ним, приводя его в чувство, склонился Николай Лукич, Когда парнишка открыл глаза, в них стоял ужас.

— Степа, что у тебя болит?

Мальчик молчал. Когда его подняли и хотели положить на кровать, он вскрикнул и опять потерял сознание.

Николай Лукич распорядился уложить парнишку на другое место и принялся обследовать его кровать. Из-под подушки выполз… уж.

Мы оцепенели. Николай Лукич молча оглядел каждого. Его взгляда не выдержал Володя — тот самый Володька Полищук, с которым мы вместе пытались охотиться на соседских кур, с которым вместе выхаживали подбитых птиц, кошек и собак. «Тебе бы девчонкой быть по твоей доброте», — говорила ему наша повариха.

— Володя, кто подложил ужа?

Опустив глаза, Володя молчал.

В каждом детском коллективе, как бы дружно он ни жил, есть какие-то свои теневые стороны — то скрытые связи между отдельными членами коллектива, зависимости, и хотя они не всегда видны, но существуют.

Есть и свои неписаные законы и, пожалуй, главный из них — не выдавать товарища. Ты чувствуешь, что товарищ поступает плохо, но молчишь, хотя это молчание вредит общему делу.

И в нашем Доме рабочего подростка все эти явления, конечно, бытовали, хотя вели борьбу с ними старостах, комсомольская организация и воспитатели, но искоренить их до конца, видимо, не удавалось. И вот, начиная со следующего дня, Володя безропотно две недели рубил и пилил дрова. Со Степаном был ласков, но, как мы ни допытывались у того и у другого, кто же виновник происшествия, оба отмалчивались. Мы понимали, что Володя этого сделать не мог. Догадывались, что в истории со Степой Марьиным каким-то образом был замешан Тимофей Соков, по прозвищу Уралец, но как и что, никто не знал.

Тимофей был парень необщительный, даже угрюмый, физически очень сильный. Как-то на занятиях по механике надо было отвернуть гайку с одной детали, а ключа не оказалось. Тимофей встал, спокойно, уверенно подошел к столу, гремя подковами своих сапог, взял деталь в руки. Все в ожидании замерли. Глядя как бы в сторону, Тимофей без особых усилий отвернул гайку и той же увесистой походкой вернулся к своей парте.

Володя при этом сиял, не спуская с Тимофея восхищенных глаз. Но иногда Тимофей вызывал у него смущение. Изобретательный и находчивый, подчас озорной, Володя мгновенно умолкал, притихал под взглядом Тимофея.

Уралец любил упражняться с гирями и охотно обучал этому всех желающих. Никаких других общественных поручений не выполнял, отвечая коротко: «Не буду». Был крайне обидчив. Как нам потом стало известно, у него было тяжелое детство: отец умер от алкоголя, о матери умалчивали…

Николай Лукич никогда не наказывал Тимофея, наоборот, хвалил при каждом удобном случае. Совсем незадолго до истории с Марьиным Николай Лукич объявил за обедом, что Тимофей — лучший на заводе подручный вагранщика. Уралец при этом сидел насупившись, вроде недовольный тем, что его хвалят.