Иначе быть не могло... - [11]

Вскоре он опять вернулся к тому дому, что у реки стоял первым. Хозяйка удивилась и спрашивает:

— Как паляныця, — оказалась ли вкусной?

Рассказал ей Мирон как было дело, и тогда муж с женой решили еще раз помочь старику, да так, чтобы он обязанным себя перед ними не чувствовал.

Дали ему хлеба и подбросили кошелек с золотыми. — Пройдет через мостик и найдет его, — решили они. А Мирон, идя обратно, задумался. Хорошо у него глаза еще глядят, он еще может передвигаться, а если бы он ослеп, то тогда мог бы он с палкой перейти вот через такой мостик. Закрыл глаза и пошел на ощупь — кошелька конечно же не увидел.

— Выходит дело, есть она, эта судьба. Видали, какую штуку с Мироном сотворила. — Вот так закончил свой рассказ дядя Михась.

Все мы, затаив дыхание, слушали, сопоставляли, сравнивали разные судьбы, искали ответа — кто же все-таки и что определяет эту судьбу. Почему Мирон пошел милостыню просить, а за свое дело не взялся, ведь мастером был? Все эти мысли искали ответа.

— Нет, Михайло, судьбу свою сам человек определяет, и только, — убежденно говорил наш мастер Андрей Тимофеевич. — Мирон обнищал тогда, когда еще золото имел. Он потерял главное богатство — свое умение, которое было в его трудовых руках, свой труд. Все остальное, что у него было и чего не стало, — это дело случая. И еще скажу: он к своей работе не вернулся, гордость, видать, обуяла — был хозяином и вдруг все сначала, а еще, может, боялся, что умение потерял, и пошел лучше по домам хлеба просить, чем увидеть правду — что работать разучился. И такое бывает.

Дело это, ребята, сурьезное — умения надо добиваться всегда, а получив его, все больше развивать и уже до конца с ним не расставаться — ведь это и есть жизнь, это вот и есть судьба человека.

На все вопросы жизнь всем нам ответила — человек сам творец своей судьбы.

Нас так и воспитывали, учили трудиться и трудом определять свою собственную судьбу.

Занятия в профшколе чередовались с работой в мастерских. Три года мы работали кто на формовке опок в литейном цехе, кто токарем. Формуешь то ли маховичок, то ли втулочку, другую какую-нибудь деталь — у каждой строго геометрические формы, и надо их точно воспроизвести в литейной земле. Чем точнее, тем меньше труда и времени потратят потом за станками токари, фрезеровщики, шлифовальщики. И ты всматриваешься в деталь, ощупываешь ее пальцами, влезаешь, кажется, в нее сама. Зато после это «влезание» помогает лучше понять то, что ты слышишь, сидя за партой, вычитываешь в учебнике, видишь на чертеже. Все это входит в тебя как бы само, а твое копание в формовочной земле, требующее терпения, получает новый большой смысл.

Работа на производстве оплачивалась, и воспитанники нашего дома зарабатывали с первых же дней, как только приобретали хоть самую малую квалификацию. В кассе у нас всегда водились деньги. Большие ли, малые ли, но водились. Жили мы коммуной, и заработанные рубли расходовались только по решению общего собрания.

«Главным банкиром», как его у нас называли, был Андрей, член старостата. В свои шестнадцать лет он имел уже четвертый разряд по токарному делу и относился очень ревниво к каждой коллективной копейке. Бережное ношение обуви было одним из железных законов коллектива, и «главный банкир» строго следил за его соблюдением.

— Эй, забойщик, — не повышая голоса, останавливал он паренька, который, увлекшись, принимался поддавать камушек носком ботинка, — портишь обувь-то… Иди сними ботинки, а потом балуй.

Слушались его беспрекословно.

— Ладно, Андрюша, не буду.

Но именно «главный банкир» внес предложение обуть, «чтобы дому не стыдно было», всех выдержавших экзамены в профтехническую школу. И общее собрание дружно проголосовало: купить всем принятым новые ботинки.

Во всем Андрей заметно подражал заведующему нашим интернатом Николаю Лукичу Сироте, или дяде Коле, как называли его мы, младшие.

Николай Лукич, совсем еще молодой, в наших глазах был самым красивым и самым лучшим человеком. Был он стройный, по-военному подтянутый, сильный и ловкий. Только кисть его правой руки висела недвижимо. От комиссара воинской части, которая шефствовала над нами, мы знали, что Николая Лукича ранили петлюровцы. Сам он о себе ничего не рассказывал и вообще был немногословен. А мы старались выполнять его распоряжения как можно лучше. Если же заведующий интернатом принимался помогать нам, каждый спешил покончить с работой как можно быстрее: ведь ему с одной рукой тяжело.

Николай Лукич обладал стоической выдержкой. Его выдавали только глаза. Обычно почти синие («совсем как васильки», — утверждала восторженная Броня), она тотчас темнели, если кто-нибудь нарушал дисциплину или лгал. Со временем все научились понимать его настроение по глазам. Они, казалось, видели тебя насквозь и неуступчиво повторяли: «Говори только правду! Правду!..»

— Врать нельзя, а когда жизнь начинает исправлять вруна — это очень больно. Помните, ребята, Капустина Мишу — стащил сапожный нож и не признался, скрыл, а затем нож попал в руки его «дружков», им был убит человек, а Капустина вместе с убийцами под суд, — теперь тюрьма.