Имя и отчество - [30]

Хотя, конечно, Дима был не мой, не в моей группе случилось это ЧП, но именно после этого я понял, что такое настоящая-то трудность. Вот тогда-то в пику всякой логике я и почувствовал, что мне здесь — быть. Это, значит, так: плохо, трудно, не получается, ноешь потихоньку, подумываешь об уходе, лелеешь какую-нибудь чепуховую болячку, а как стукнет по-настоящему и отдастся по всем костям, вот тогда хорошо — все слетело с тебя, будто вздрогнул.

Прошел еще месяц.

И этой ночью будто перелистнули страницу, а следующая оказалась чистой, неисписанной, отчего в комнате стало светло. В первое же мгновение после пробуждения зрение было как омыто, и я догадался, что выпал снег. И правда, за морозными перьями на окне все было белым-бело, снег, наверное, шел с ветром, потому что стены дровяника, забор и стволы деревьев тоже были заляпаны. Сдерживая желание выпрыгнуть и поваляться и потому очень медленно, я принялся одеваться. Решил надеть галстук, хотя галстуки не люблю и не ношу. (Но покупаю, и всегда самые лучшие.) К первому снегу галстук, конечно, очень подойдет.

По коридору кто-то шел навстречу с большим листом застылой от мороза простыни. Сложенный вдвое, лист занял весь коридор, так что мне пришлось отступить и даже вернуться в комнату. Это почему-то переломило настроение, я снял галстук и переоделся в лыжный костюм.

Первым встретился Сережа. В майке и в больших, не своих сапогах он стоял в парадных дверях корпуса и смотрел на снег. Забыв поздороваться, он помчался наверх с криком: «Ура! На лыжах будем кататься!»

Хотелось, чтоб все шло несуматошно, чинно, день начать, как подсказывало это утро: не пятнать, как придется, еще нигде не тронутый снег, а рисовать по нему аккуратно, как в новом альбоме. Но пока разобрались с ботинками и с креплениями, пока искали лыжную смолу и шурупы, — все это, прошлогоднее, за лето успело омертветь и теперь отчаянно сопротивлялось и вообще не хотело отыскиваться, — подоспел завтрак, да и после не сразу отправились.

Я забежал к Гордеичу сказать… или спросить… Забыл, что хотел ему сказать или спросить, потому что когда зашел в кабинет, его там не оказалось, а на его маленьком, всегда таком аккуратном столе под стеклом я увидел и узнал собственное заявление об уходе. Лист был не весь под стеклом, узенькая полоска оставалась снаружи, и эта полоска успела уже пожелтеть от времени. Как будто он все еще колебался — подписать? Выкинуть в корзину? И не подписывал и не выкидывал. Неприятно это как-то меня поразило.

Сначала разбрелись все по обдутому шершавому льду пруда, потом вытянулись в цепочку, и, спускаясь в овраг, я уже не видел хвоста. Солнце чем-то заслонилось, за что-то задвинулось, но присутствовало — надо было сильно щуриться, и все равно не спасало. Никаких следов на снегу еще не было, под каждую маленькую елочку хотелось почему-то заглянуть. Что-то делали в воздухе вороны, не просто так летали, а то ли еще при этом ругались, то ли собирались в ватагу, что-то беспокоило их в глубине леса, оттуда вдруг вышвыривало растрепанную ворону, к ней тотчас кидались с вопросами, и то ли та самая, то ли другая ныряла обратно в лес…

Километров десять все было одно и то же, а потом мы увидели посреди низкого заснеженного поля небольшую яхту цвета засахарившегося меда. Издали можно было различить название: «Пеликан». Хоть и без мачты, яхта выглядела очень выразительно, потому что на своем большом киле была вся приподнята над снегом. Правда, впечатление несколько портили массивные подпорки, без них бы она, конечно, опрокинулась. Где-то стучал движок, и я никак не мог разделить их — яхту и стук движка, пока не понял, что движок в самой яхте.

Батыгин сказал:

— Воду на ферму качают.

Тогда я увидел ферму. Белая длинная крыша — продолжение белого поля, а под ней бетонная полоса стены со стыло-синими окнами.

— Тут речка, — сказал Батыгин.

Тогда я увидел речку, угадал ее под снегом; яхта стояла на берегу, на том, что повыше.

— А солярку они на тракторе подвозят.

Тогда я увидел бочку и тракторный след.

То, что издали выглядело засахарившимся медом, оказалось желтой краской, свернувшейся струпьями. Вообще яхта была в ужасном состоянии и потеряла уже правильную форму. В боку ее была выпилена дыра, из нее торчал гофрированный шланг толщиной с ногу. Шланг уходил в прорубь.

— Кто-нибудь помнит такого — Рудольфа Павловича? — спросил я.

Никто не помнил, но слышали.

По приставной лестнице мы забрались на палубу, тоже наполовину выпиленную, и спустились в трюм. Там ничего не было, кроме дизеля. Два табурета еще, на одном стоял стакан, на другом лежала фуфайка.

— Ну вот, с этого и начнем, — сказал я и пнул ногой по обшивке.

Никто меня, конечно, не расслышал, уж очень двигатель гремел.

Я добавил еще:

— Но работы тут — мама ро́дная!

Гордеич сильно сомневался, говорил, лучше купить к весне новую, денег ему не жалко, лишь бы команда была.

Потом потянулась нудная канитель с директором совхоза: то его не оказывалось на месте после договоренности по телефону, и он не помнил ни про какой разговор, и видно было, что и правда не помнил, то он в спешке не понимал, чего от него хотят, то он понимал, но был опять на бегу, а потом опять не понимал.